Василий Шукшин. Земной праведник

«В институт я пришел глубоко сельским человеком, далеким от искусства – в двадцать пять лет начитанность моя была относительная и знания мои были относительные. Знаний я набирался отрывисто и с какими-то пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я начал таить, что ли, набранную силу. И как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность – что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то бойца нерасшифрованного».

Я потом записала в своем блокноте: «Просто чудо, что все это останется на магнитной пленке!»[12]. Каково: «я подогревал в людях уверенность – это вы должны заниматься киноискусством, а не я!». Шукшин «тушуется»! И даже в своих публичных выступлениях – а не выступать тоже нельзя, надо же потихоньку, шаг за шагом отвоевать себе жизненное пространство – он притворяется перед теми, кто отказывает ему в праве что-то значить для искусства, притворяется середнячком. Как это по-крестьянски!

Но этот ложный взгляд на себя как на «деревенщину», конечно, обернется против Шукшина и будет долго его мучить. Так же, как и стремление постоянно его «воспитывать». Но одно дело, когда «воспитывают» в магазине или аптеке, а другое – в институте или на студии. Нелегко было ему на первых порах во ВГИКе. В мастерской М. И. Ромма он был белой вороной. Там подобрались сплошь ребята столичные, яркие, поначалу сторонившиеся жесткого нелицеприятного партийца. Кое-кто в тайне презирал его за гимнастерку и сапоги, думали, это такая «партийная униформа». А ему просто нечего было надеть. Но никогда бы он в этом не признался. «И на кой черт ты так одевался? Аль не было во что больше? – спрашивал его потом, уже подружившись с ним, сценарист Иван Пономарев. – Защитная гимнастерка, синие галифе и черные сапоги. – В таком наряде к нам приезжал уполномоченный из райцентра – урезать у людей лишние метры огородной земли». «А мой наряд – вызов ВГИК… – отвечал Шукшин. – Не хотел даже в одежде походить на них…». «На них – это на „китов“». Хватало их в институте. Но точно так же, как нельзя было судить о Шукшине по его зелено-сине-черной спецуре, не приходилось судить о некоторых ребятах по брюкам дудочкой и пиджакам с широкими накладными плечами. Пижон Андрюша Тарковский неожиданно проявил интерес к Шукшину и начал занимать его в своих этюдах. Оказалось, он побывал в Сибири, работал коллектором в геологической партии. А его друг Саша Гордон, как выяснилось, приехал во ВГИК из города Мукачево, где командовал взводом горной артиллерии Прикарпатского военного округа – там и вступил в партию. Была на курсе и третья коммунистка – Тамара Лисициан, разведчица в Великую Отечественную войну. Скоро Шукшина выбрали старостой курса. И вышло – не так уж он одинок. Ну, а с тех пор, как он освоился на сценической площадке, и весь ВГИК признал в нем актера, жизнь окончательно вошла в колею. Главное, он почувствовал к себе пристальное и веселое внимание знаменитого мастера – Михаила Ильича Ромма.

«Он учил работать, – вспоминал потом Шукшин. – Много работать. Всю жизнь. Он начал с того свою учебу, что рассказал нам, как много и трудно работал Толстой. И все пять лет потом повторял: „Надо работать, ребятки“. И так это и засело во мне – что надо работать, работать и работать: до чего-нибудь все же можно доработаться. „Надо читать“, „подумайте“ – это тоже приглашение работать»[13].

Ромм составил для Шукшина целый список литературы. Это был уже третий список в его жизни. Первый дала эвакуированная из Ленинграда учительница еще в школе, второй – он составил со слов пожилой библиотекарши в Севастополе. Многие книги в списках повторялись. И перечитывая их, Шукшин удивлялся, как много он пропустил или не понял в прошлый раз.