Василий Шукшин. Земной праведник

И вот тут «от лукавого возникла мыслишка если не развязать, так разрубить этот узел». Такое соображение высказал знаменитый С. А. Герасимов, прекрасно знавший творчество Шукшина и много лет с ним работавший. Он не принял финала картины – убийства Егора бывшими подельниками. И не потому, что трагический финал расходился с оптимистической советской идеологией, выразителем которой всегда выступал Сергей Аполлинариевич – просто по его мнению не было в этом финале никакой логики: не пошел бы так обреченно Егор навстречу своей смерти, не такой это характер. Да и то, что бандиты решились «наказать» Егора за «отступничество», показалось мэтру сомнительным. Чтобы поверить в это, говорил он, надо наверняка знать, что наворотил Егор в своей прежней жизни, какой «должок» остался за ним в «малине» – деньги-то он вернул. «Я вышел из игры, у меня справка», – неспроста же это было сказано. «Честные воры» таких как правило отпускали. Другое дело, если Егор – держатель каких-то черных тайн, но вряд ли его связывала с Губошлепом «большая кровь»: он слишком прост и добр для этого.

В размышлениях Герасимова был резон. Он был пристрастен к Шукшину и, конечно, переживал, что отчаявшись «пробить» на Киностудии имени М. Горького постановку фильма «Степан Разин», Шукшин перешел на «Мосфильм». Но, разумеется, не производственные дрязги определили взыскательное отношение Герасимова к новой картине Шукшина, сделанной уже «на стороне». Мэтр знал жизнь во всех ее проявлениях и по сути был прав: представления о «малине» были у Шукшина весьма приблизительные, тема эта решалась на литературных штампах, актерам трудно было пробиться к суровой правде – они выглядели ряжеными. Умозрительность, схематизм в изображении «малины» отмечали многие критики. Шукшин и сам понимал: тут он проиграл. Фильм с успехом прошел по экранам, а он со свойственной ему неуспокоенностью все осмыслял и осмыслял сделанное и не сделанное.

В своей статье «Возражения по существу», написанной и опубликованной вскоре после выхода фильма по материалам его выступления за «круглым столом», проведенным журналом «Вопросы литературы», он говорил о том, что Егор, получив «отпущение грехов» от любимой женщины и от самой своей тихой родины, не мог простить себе вины перед обществом и перед матерью – с той минуты, как он увидел мать, он понял: не найти ему больше в жизни ни минуты покоя, «никак теперь не замолить этот грех – вечно будет убивать совесть…». «Скажу еще более странное, – продолжал Шукшин, – полагаю, что он своей смерти искал сам. У меня просто не хватило смелости сделать это недвусмысленно, я оставил за собой право на нелепый случай, на злобную мстительность отпетых людей… Я предугадывал недовольство таким финалом и обставлял его всякими возможностями, чтобы потом „объяснить“. Объяснять тут нечего: дальше – в силу собственных законов данной конкретной души – жизнь теряет смысл. Впредь надо быть смелее. Наша художественная догадка тоже чего-нибудь стоит.

Говорю так, а понимаю: это ведь, в сущности, третье осмысление жизни и характера Егора Прокудина, два было – в повести и фильме. Теперь, по третьему кругу, я свободнее и смелее, но позиция моя крайне уязвима: я должен защищаться и объяснять. Я допускаю, что этого могло не быть, будь я недвусмысленней, точнее и глубже в фильме… Остается выразить сожаление, что так вышло. Но мне хочется возыметь мужество и сказать: я с волнением и внимательно следил за ходом мыслей тех, кто нашел фильм произведением искусства. Я должен перешагнуть через стыд и неловкость и сказать, что мне это крайне дорого и важно».

Интересно, что в слова «произведение искусства» Шукшин не просто вкладывает позитивный смысл – они ему дороги. А еще совсем недавно, показывая материал «Калины красной» одному видному режиссеру, он до крайности обиделся, когда тот сказал: «Это – искусство». «Как ты можешь так говорить!» – воскликнул он: «искусство» для него граничило с искусственностью и означало противопоставление жизни. Но вот провел Шукшин всю огромную постановочную работу, сделал картину, заново определяя для себя критерии художественности, и прочувствовал: искусство – та же самая жизнь, только тройной крепости. Да, тем и сильна «Калина красная» – предельной концентрацией жизни, цельностью восприятия мира, эффектом фотоувеличения.