Василий Тёркин

Теркин удачлив, как герой народной сказки, но эта удачливость неслучайна; она — результат всех прочих его качеств. Теркин, конечно, — необыкновенный, талантливый (стало быть — редкий) человек; но он в то же время впитал в себя лучшие качества всего своего народа. Это подчеркивается заключительными главами книги, где Теркин как-то уже и неотличим от своего окружения: у него появляются двойники («Теркин — Теркин»); невозможно сказать, он ли попался возвращающейся домой русской старухе «по дороге на Берлин»: популярным уже в ту пору и веселым именем Теркина мог в шутку назваться всякий другой солдат; представленный главой «В бане» бывалый солдат — «все равно что Теркин», как восклицает кто-то, но тоже не обязательно он. — «Неслышно, незаметно Теркин влился в человеческое море…», — заключает А. М. Турков.70 И это вполне соответствует общей идее книги и идеалу ее автора. Подобная мысль неизменно сродни Твардовскому. Ведь в сущности приблизительно так же растушеваны Анна и Андрей Сивцовы в конце поэмы «Дом у дороги»; а в статье «Как был написан «Василий Теркин» поэт удовлетворенно замечает по поводу судьбы своей книги, питающей современную полу-фольклорную газетную и эстрадную «стихию»: «Откуда пришел — туда и уходит». В статье о Бунине этот прием находит у Твардовского и прямое программное обоснование как свойство многих лучших произведений литературы: произведения эти, по мысли поэта, «возникнув из живой жизни, <…> в своих концовках стремятся как бы сомкнуться с той же действительностью, откуда вышли, и раствориться в ней, оставляя читателю широкий простор для мысленного продолжения их, для додумывания, «доследования» затронутых в них человеческих судеб, идей и вопросов».71

Книга Твардовского, при всей своей видимой простоте, в полном соответствии со смыслом его высказывания, — произведение высокой смысловой емкости. Как всякое значительное явление искусства, правдиво отражающее действительность, оно отличается богатством, неисчерпаемостью содержания, заставляя читателя снова и снова размышлять о его герое, о жизни.

Помимо Теркина, книга Твардовского «населена» множеством эпизодических лиц: офицеры, солдаты, тепло и правдиво нарисованный генерал, деревенские дед и баба, русская старуха, волею судеб заброшенная вглубь Германии… Почти все они безымянны (исключение составляет только Иван Теркин, да еще — в вариантах поэмы — некий боец Сидоренко и новобранец Иван Савчук). Все они вместе составляют фон, советский народ, морально-политическое единство которого, единство его с армией в те грозовые годы ощущается во многих местах поэмы и определены формулой: «народ — родные души».

Соответственно этому и события изображаются в книге нарочито будничные, неброские, — вроде «боя в болоте» за испепеленный войной, да и без того мало кому известный «населенный пункт Борки», который, однако, имеет свое историческое значение и не будет забыт, когда придет время подводить войне общие итоги.

Книга Твардовского органически срослась со своим временем, и только в такой войне она и могла быть создана. Война была подвигом всего народа, боровшегося за правое дело. Такой она и показана в поэме. Ничего подобного не могла дать (и не дала), например, война 1914-1918 гг. В лучшем случае тогда появлялись лубочные произведения о войне, но большого произведения героического звучания та война не дала. Попытки изобразить в литературе войну серьезно неизбежно приобретали налет официозности и заданности. Существовала и сатирическая литература, разоблачавшая империалистический характер войны. Образчиком такой литературы может служить, к примеру, книжка стихов Клементия Бутковского, полная антивоенных сарказмов, вроде:

И опять земля сырая
Примет щедрые дары…
Умирая, умирая,
Будут воины храбры.72

Ничего подобного «Теркину» не могла дать литература на Западе. Война 1914-1918 гг. вызвала к жизни сильную и правдивую литературу «потерянного поколения» (Э. Хемингуэй, Р. Олдингтон, Э. М. Ремарк и др.). А. Твардовский знал и ценил ее. Но в «Василии Теркине» нет и следа отчаянных настроений и ущербнопацифистской философии «потерянного поколения», равно как в литературе «потерянного поколения» нет и следа теркинского отнюдь не розового, но тем не менее неколебимого оптимизма. Сознание справедливости этой войны проникло в плоть и кровь автора поэмы и ее героя. В связи с этим приобретает глубочайший смысл проходящий (с некоторыми вариациями) через все произведение постоянный мотив поэмы, почти рефрен

Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.

В этом мотиве можно уловить и известную революционную преемственность; исполнено глубокого смысла, что сходный рефрен звучит во всемирно известной «Варшавянке», этой Марсельезе нашего века:

На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!