Василий Тёркин

Все это тем более относится к произведению о таком сложном, противоречивом, героическом и одновременно жестоком явлении, как война, да еще такая невиданная в истории по своим масштабам и жертвам, как Великая Отечественная. «Если не ошибаюсь, Суворову принадлежат слова о том, — говорит Твардовский, — что солдат гордится не только своими подвигами в бою, но и теми лишениями, что он перенес на походе».77 Лукаво сглаживая противоречия, умалчивая о трудностях и лишениях, писатель, по убеждению Твардовского, ущемляет законное горделивое чувство человека, прошедшего сквозь войну.

В самом начале «Книги про бойца» не случайно помещена поэтическая декларация жизненной необходимости «правды сущей» — этого главного эстетического принципа А. Твардовского:

А всего иного пуще
Не прожить наверняка
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Как бы ни была горька.

Книга, действительно, написана «бестрепетно в лицо глядя всякой правде», как сказано в главе «О любви».

Случалось, врал для смеху,
Никогда не лгал для лжи, —

читаем еще в заключительной главке поэмы.

Это — разговор о войне откровенный, серьезный. Показана ее святая справедливость и ее героика, но показан и ее трагизм. Срывающиеся переправы, неудачи в бою, тоскливое чувство беззащитности под минометным огнем в условиях топкого болота, состояние внезапно осознанного полного одиночества солдата, узнавшего о гибели всех его родных и близких… Немногие произведения о войне с такой убедительностью и силой передают всю моральную и физическую тяжесть военной страды.

Тема постоянной смертельной опасности и смерти на войне возникает в поэме неоднократно; читая, никогда не забываешь memento mori, — замечает критик Н. Вильям-Вильмонт.

Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа.

— Эти слова глубоко впечатляют своей беспощадной, жуткой правдивостью. Потрясает сознание изображение того, как

Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…

Или размышление о том, как не тает снег в глазницах погибших, которым еще выписывается продовольственный паек, как живым, и письма которых, собственноручно ими писанные при жизни, еще идут к ним домой с жутким, механическим безразличием к их судьбе — «не быстрей» в «не тише»…

Смерть на войне показана как дело обыкновенное и даже весьма вероятное:

А убьют, так тело мертвое
Твое — с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют — спи, солдат.

Есть целая глава о Смерти и о совсем, кажется, обойденной литературой невеселой работе фронтовой похоронной команды.

Правдиво передает поэт всю незащищенность «обшитого кожей тонкой» человека от этой смертельной опасности:

И какой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.

С этой опасностью не может не считаться какой бы то ни было живой человек. Он

…в бою не чужд опаски,
Коль не пьян…

Ощущение страха в бою, подавляемое волей, — закономерность, инстинкт, «сила», присущая также и опытным бойцам, выносящая человека «уцелевшим из огня»:

Низко смерть над шапкой свищет,
Хоть кого согнет в дугу.

Цепь идет, как будто ищет

Что-то в поле на снегу.

Острого ощущения страха на войне, правдиво воссозданного в искусстве Гаршиным и Толстым, в советской поэзии едва ли не первым коснулся именно А. Твардовский. «Русский Чудо-человек» убедительно показан им как «святой и грешный» — как у Достоевского, как в «Войне и мире» Толстого. Кажется, ни в каком другом произведении о Великой Отечественной войне невозможно встретить понимающе-теплое упоминание о ветеране ее — в «пивнушке»:

Пусть нас где-нибудь в пивнушке
Вспомнит после третьей кружки
С рукавом пустым солдат…

Все это — не ради оригинальничания или озорства. Одно благодушно-бодряческое настроение, на которое в произведении о войне нетрудно было бы сбиться, не давало столь эффективного и полного художнического исследования событий — войны, человека на войне.