Васильки (СИ)

Сердце Стива зачастило, как сумасшедшее, и лишь огромным усилием воли ему удалось удержаться от того, чтобы броситься бегом через мост. Он пошел, смутно надеясь перехватить Баки, но уже через пятнадцать минут понял, что потерял его – сегодня тот, почему-то, отклонился от привычного маршрута.

Стив искал его, как учила Наташа: без лишней суеты, методично, используя максимум имеющейся информации. Баки обнаружился выходящим из антикварного магазинчика. По объему разнообразных коробок и опустевшей витрине, было ясно, что, помимо каких-то мелких предметов, в лавке, наконец, был продан граммофон образца начала прошлого века с шикарной медной трубой и деревянным корпусом. И, похоже, коллекция пластинок. Как, наверное, и тусклые старинные игрушки из толстого стекла, неброская посуда и скатерть – почти точь-в-точь как та, что когда-то вышила миссис Барнс.

Стив, вздохнув, потащился за Баки к подворотне, в которой тот исчезал каждый вечер. Он жалел, что не может подойти, подхватить часть тяжелых пакетов и уйти туда, в другую жизнь, в Рождество тридцать восьмого, когда они с Баки сидели у тощей елки, украшенной рисованными Стивом шариками, яркими бумажками и десятком игрушек, доставшихся Баки от бабушки.

Тогда они жались друг к другу на продуваемом сквозняками полу, покрытом двумя тощими одеялами, пили слабенький чай с ложкой драгоценной вишневой наливки, оставшейся с лучших времен, и мечтали о том, что когда-нибудь все будет настоящим: и игрушки на елке, и глинтвейн, и подарки.

И вот теперь они могут позволить себе все, о чем мечтали. Все, кроме друг друга.

Стив стоял под окном Баки, чувствуя себя глупым влюбленным подростком, да он им и был, если разобраться. Вот под самой крышей зажегся свет, у незанавешенного окна мелькнула тень и вдруг все закончилось. Видимо, Стив был не единственным, кому прошлое мешало жить, быть здесь и сейчас. Плотная темная занавеска наглухо отрезала их друг от друга, будто напоминая: «их» нет.

Есть Баки, одиноко блуждающий улицами чужого города с пустым взглядом. И есть Стив, следующий за ним, как нить за иглой.

Баки не помнит его. Не помнит их. Все-таки, странная вещь - человеческая психика. Стив был готов с закрытыми глазами нарисовать каждую морщинку, каждую неопрятную прядь волос Зимнего Солдата, в котором с замиранием сердца узнал Баки там, в не таком уж далеком прошлом. А Баки не помнил ни Стива, ни Лондон. Видимо, с его психикой сделали что-то настолько ужасное, что он и себя, скорее всего, вспоминал разномастными фрагментами.

Стив несколько раз наблюдал, как Баки мысленно будто наталкивался на что-то: замирал на половине движения, будто потеряв какую-то нужную мелочь. Или, наоборот, долго рассматривал что-то: гигантское «Лондонское око» (в тридцатых колесо обозрения было только на Конни Айленде, и Баки всегда приходил от него в восторг); стеклянную витрину булочной на углу, жадно вдыхая ароматы корицы и свежайшей выпечки, что разливались в холодном воздухе теплой волной; светящиеся в окнах первых этажей елки; разнообразные принадлежности для художников в маленьких магазинчиках.

И вот однажды, почти под самое Рождество, случилось то, чего Стив подспудно боялся все это время. Баки оказался не один. Рядом с ним шел смешно нахохлившийся юноша, почти мальчишка: худой до синевы, невысокий, немного сутулый. Он, щурясь, прятал лицо в красном шарфе крупной вязки и оступался через шаг. То, как Баки инстинктивно ловил его, не давая расшибить голову о мерзлый асфальт; как поднимал руку, чтобы поправить шарф, но отдергивал ее в последний момент; как встал на том самом мосту так, чтобы прикрыть щуплого собеседника от ветра; как тянулся за сигаретами и снова опускал пачку в карман, - делало Стиву больно почти физически.

Он понимал, что мальчишка до боли похож на него до сыворотки, и что тот чудный набор, который Баки купил вчера в лавке «Все для художника», наверное, предназначался новому другу, и что Баки не мог вечно быть один и заслуживал счастья. Но под этими правильными, логичными, совестливыми мыслями проступало яростно-жадное собственничество. От несправедливости было горько, и если бы Стив мог, он бы в этот самый момент отказался от сыворотки, только чтобы Баки все так же ловил его за локоть, мягко выговаривая за неосторожность, и поправлял шарф, и смотрел с улыбкой, спрятавшейся в самых уголках вновь оживших глаз. И чтобы можно было уйти с ним слушать граммофон, наряжать елку фантиками и самодельными игрушками, пить глинтвейн, а потом…

Кровь бросилась Стиву в лицо от этого «потом». Потому что потом было все. И стыд, и боль, и ослепительное, невозможное счастье – до самого конца. До войны. До нового тела, к которому, казалось, Баки так и не привык. До долга, который лишил Стива самой сути жизни. До чертовой холодной зимы сорок пятого.

До конца.

***