Вата, или Не все так однозначно

Дело по поимке предателя тем временем не двигалось с мертвой точки. Остальные агенты, как и Нефедов, бились в глухую стенку. Шли месяцы, и, казалось, это и есть уже настоящая жизнь Ивана. Не та, странная, в которой он был нелюдимым неуспешным разведчиком, которого не любил никто, кроме жены, жизнь, в которой у него не было целей и света. А эта, в которой он ходил в институт, занимался переводами, вечерами читал книги или посещал театр, а по субботам бродил в компании одинокого советского гея, умнейшего человека по совместительству, по тихому, забытому в центре огромного города Нескучному саду. И жизнь эта нравилась Ивану. У него начала появляться надежда, что отныне так будет всегда.

Идея открыться своему лучшему другу возникала все чаще и в конце концов превратилась во что-то навязчивое и неотступное. Иногда Нефедову казалось, что он уже принял окончательное решение. Единственное, что его останавливало, – он не мог предугадать реакции Фарбера. А еще он боялся разочаровать его. «А что, если это все сломает? Я не хочу и не могу потерять этот новый мир, который я только обрел и который теперь является смыслом моей жизни». В попытках смоделировать реакцию Фарбера Нефедов часто заводил провокационные беседы. То о торжестве советского закона и морали, которое не противоречит и многим библейским заповедям: «не укради, например». Но итоги этих провокаций, как правило, еще больше размывали картину.

– Дорогой мой друг, – отвечал, хитро прищуриваясь, делаясь от этого похожим на киношного Ленина, Фарбер, – а что по-вашему, честнее – красть или просить подаяние?

– Ну, это не сложно… Конечно, просить подаяние.

– Почему же?

– Когда ты воруешь, ты нарушаешь и закон, и заповеди одновременно. Это аморально и разрушительно для личности и может в итоге привести к еще более тяжким преступлениям перед собой, людьми, обществом в конце концов. Просить же подаяние – нечто иное, это как обращаться за помощью. Ни в том, чтобы просить помощи, ни в том, чтобы получать ее, нет ничего плохого. Я, конечно, не сомневаюсь, что ваш вопрос с подвохом, и вы сейчас будете доказывать обратное, но с моей точки зрения это все от лукавого. Вор должен сидеть в тюрьме, как сказал Жеглов.

– А я думаю, что вопрос как раз в честности перед самим собой и умении разграничить правду и истину. За красивой вывеской не всегда скрывается то, что она рекламирует, мой друг. На заборе тоже что написано? Вот. А там дрова лежат.

– Прекрасное сравнение, вот теперь я все понял! – Иван рассмеялся.

– Когда вы просите подаяния, Ваня, вы точно так же залезаете в карман индивидууму, как и в случае с воровством. Только по пути вы его еще и морально насилуете, манипулируете им, заставляете фактически подчиниться своей воле, а все ради того, чтобы получить и деньги, и прощение, и остаться с чистыми руками. Притом что фактически сумма деяний и результата не изменилась. Вот у меня и вопрос к вам – чем продуманная скотина отличается от честной, которая имела силу признаться себе в своих целях и сути их осуществления? Мои симпатии на стороне вора. Он взял мой кошелек, но при этом не претендовал на мою жа– лость.

Какие бы аргументы ни приводил Нефедов, у Фарбера всегда находилась пара мыслей или живых примеров, если не разбивающих их, то, во всяком случае, заставляющих крепко задуматься. Причем часто, доказав что-то, заставив Нефедова капитулировать, профессор тут же обвинял Ивана в том, что он слабак, и требовал поменяться ролями. Так же горячо, как минуту назад он доказывал обратное, он отстаивал противоположную позицию и чаще всего снова выходил победителем. Эти философские «шахматы» представляли из себя что-то среднее между демагогией и поиском истины, а также неплохо тренировали мозги.

Как-то раз, по дороге из Нескучного сада, когда троллейбус поравнялся с посольством США, Нефедов закинул удочку про шпионов и предателей. Накануне буквально все газеты пестрели заголовками об очередном пойманном американском шпионе, и Иван поспешил осудить этого негодяя. Фарбер же сразу заметил, что «все относительно, Ванечка».

– Вот скажите, милейший, этот ирод вам противен, потому что он шпион или потому что он именно американский шпион? То есть плохо быть шпионом вообще или шпионом любой страны, кроме нашей? – профессор говорил шепотом. Потому что обсуждать такие вещи в троллейбусе было не принято. – А если бы он был двойным агентом или принял решение перейти на нашу сторону? А что думают, скажем, американцы про наших шпионов?

– Ну, знаете, Константин Николаевич, с такой философией мы далеко не уйдем. А как же такое понятие, как патриотизм? А что же любовьк Родине?