Ватник Солженицына

Но, парадоксальным образом, эта историческая задача (“Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…”) исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение “русскости” в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества – в отрицании перемены, то есть “истории”, и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой “русскости” Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от “имперскости” русской истории и русской культуры, от “нам внятно все…”. В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. “Русскость” как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение…

Солженицыну, как Ленину, нужна, в сущности, партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь “рвет связи”, лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от “дела” и его вождя. И это не “личное”, не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели. …

Пятница, 17 октября 1975

Читаю с захватывающим интересом солженицынского “Ленина в Цюрихе”… Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это “изнутри” – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана “близнецом”, и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и “ярость” Ленина. Одиночество и “ярость” Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно»496.

Человек проницательный, тонко мыслящий, Александр Шмеман ставит Солженицыну неутешительный диагноз: перед нами – глупый избалованный ребенок, нарцисс с манией величия, рассматривающий других людей как пушечное мясо для своего догматически и схематично понятого дела.

Подобный же диагноз ставит своему бывшему другу и профессор Кирилл Симонян, и диагноз этот – уже медицинский: «Я смотрю на Солженицына с точки зрения своей профессии, глазами врача. Как индивидуум, Солженицын наделен комплексом неполноценности, который, нуждаясь в разрядке, выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие»497.

Может ли человек злобный, самовлюбленный и высокомерный быть настоящим христианином? Писатель Владимир Лакшин, хорошо знавший Александра Исаевича по «Новому миру», уверен, что нет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием»498.

Как согласуется с христовыми заповедями его бешеная ненависть к людям? Для христианина смерть любого человека – трагедия. Но посмотрите, как радуется Солженицын, узнав о смерти Сталина, какие слова он находит, описать свои чувства: «Умер, азиатский диктатор! Скорежился, злодей!»499; «Остановилась медленная старая грязная кровь в жилах низкорослой рябой личности»500.

Потом расстреливают Лаврентия Берия, и Солженицын вновь ликует: «С жестяным грохотом, как пустое ведро, покатила кубарем еще одна личность – с самой верхушки лестницы да в самое навозное болото»501.

А как бы он сам расправился со Сталиным, попадись он ему при случае, какой бы казни подверг? Рассказывая очередную страшилку о расстреле шести крестьян за то, что они накосили на колхозном лугу немного сена, Солженицын признается: «Если бы Сталин никогда и никого больше не убил, – то только за этих шестерых царскосельских мужиков я бы считал его достойным четвертования»502.

Рука бы не дрогнула – Солженицын без обиняков характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач». И рассуждает: «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте, … да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они»503.