Ватник

В глазах расплывались стены, зашторенное окно, даже этот грубо сколоченный стол, на котором раньше, наверное, разделывали для столовой мясо или резали хлеб. В свою квартиру он больше не заходил, послал водителя забрать документы и остаток денег из шкафа в гостиной – понятное дело, агент Миньковска и её подручные – гори они в аду! – на них и не посмотрели. К чему им бумажки, жалкие остатки его, Дмитрия, денежного довольствия и два семейных альбома. Сейчас немодно печатать фотографии, всё живёт в каких-то неосязаемых цифровых закромах, а жаль… Снимки тем и хорошие, что они есть, что они материальны.

Не как люди, но хоть что-то. Хоть как-то.

И рисунки Светочки здесь, баба Люся собрала все – и в детской, и… из ванны. Мятые, с расплывшимися пятнами краски и фломастеров, иногда неразборчивые совершенно.

– Серёж, поищи ещё стаканы. Нужны гранёные, если найдёшь. Какие есть… Тащи, в общем, – сказал Дмитрий очередному сунувшемуся с пустячным вопросом бойцу. Почему-то сейчас – к чёрту позывные, клички, погоняла! – хотелось звать людей по именам. – У ребят поспрашивай, мне ненадолго.

Живых людей надо звать их именами, данными им родителями. Теми сочетаниями звуков, которые они слышали ещё в колыбели, с которыми их звали в детсаду, в школе, везде. Не на войне.

Боец кивнул и скрылся в коридоре, оставив дверь в комнату командира прикрытой не до конца. Контролируют… Боятся.

Дмитрий залпом уронил в рот содержимое рюмки, скривился и занюхал хлебом. Хлеба было много, крупно нарезанные ломти рассыпавшейся горкой на краю стола выглядели как приглашение к застолью, но на самом деле у них была другая цель.

Миссия.

Смысл.

Ватник посмотрел на стол. Странное это было зрелище, жутковатое, но в его состоянии не находилось вокруг желающих критиковать: ряды стаканов, целая батарея, расставленная неровно, но старательно, насколько позволяли дрожащие от водки руки. В каждом на донышке, всего-то граммов по двадцать-тридцать всё той же водки, на каждом – по ломтю хлеба. Так на кладбище делают или за столом, оставляя пустую посуду и выпить покойнику.

Будем считать, что это кладбище. Будем считать, что все, кого он счёл нужным помянуть, бесплотными духами сидят сейчас рядом. Стоят. Витают над ним, не в силах говорить, но в состоянии услышать. Будем надеяться…

Велик и страшен был этот человек.

Новенькие майорские звёзды на погонах, словно вколоченные в плечи гвозди с золотыми шляпками, отсвечивали в полутьме комнаты – шторы он задвинул почти до конца, но всё ещё жаркое сентябрьское солнце рвалось сквозь ткань. Пистолет, который Алихан всё порывался забрать у командира от греха подальше, лежал в кобуре, выглядывая пластиковой рукояткой. Манил взять в руки, манил, что уж скрывать… Орден Республики – единственная и высшая награда Кавино, желтел позолотой, блистал алой эмалью, увесисто и значимо придавил наградной лист, из которого словно выпрыгивали вверх упругим горохом строчки «…за проявленные мужество и героизм…», «…в честь Победы на полчищами врага…». Честные слова, правильные, но какие-то чужие, словно он услышал их на параде не в свою честь.

Если перевернуть орден, там были видны выбитые чеканщиком цифры. Три нуля пять. Бунчук, Звягин, Венич, Иванов и… Да, и он пятый. Дальше список награждённых был тоже невелик, но был, был и дальше.

Сергей, боец, посланный за стаканами, принёс целый поднос, неловко открыв дверь локтем, зашёл, пятясь, стараясь не сыпануть на пол блестящий стеклянный взвод.

– Поставь там, с краю, – сказал Дмитрий. – Места много.

Он пригладил рукой толком не отросшие после госпиталя волосы, сухой жёсткий ёжик. Черты лица майора заострились, незаметные до того морщины резкими канавами пролегли на лбу, возле глаз. Он выглядел сейчас лет на пятнадцать старше своих тридцати двух, а чувствовал себя – на все девяносто. Жалкий старик, высохшее изнутри дерево, которое со стороны можно принять за полное сил, рвущееся к солнцу, а на самом деле – кто бы спилил с Господом. На дрова. На поделки. На парты для детей, которые даже в этот страшный год пошли в школы Республики.

Почти все пошли.

Но ни в одном классе, сколько не ходи по пахнущим свежей краской, деревом и мастикой полов коридорам, сколько ни открывай двери, на секунду отвлекая от занятий смешных вихрастых малышей, девчонок с огромными бантами и их нарядных учительниц, нет и никогда не будет одной маленькой девочки.

Никогда. Страшное ты слово, никогда.

Приговор и исполнение.

Пустота внутри.

А пистолет заряжен сейчас, заряжен…

Все семнадцать маслят на месте, как на подбор. Вернуться бы с ними в прошлое, приехать на час раньше, встретить этих зверей на пороге и – да пусть даже и умереть, но точно зная, что сделал всё, что мог. Абсолютно всё.

Иначе жить с вырванным сердцем, которое даже не в руке как у Данко, не светит людям, идущим за тобой, а похоронено на два метра под сухой землёй кладбища, разорванное надвое, чтобы каждому гробу досталась половинка. И мама смотрит с эмалированного овала на своём куске серого гранита, ещё молодая, ещё живая. Смотрит и плачет, просто это никому не видно.