Ватник

Рванулся к ограде, глухому забору с короткими пиками поверху, перемотанными колючей проволокой. Как банк охраняют, хотя что здесь красть? Саму карусель не утащишь, да и смысла в ней нет; скорее, какие-нибудь детали ценные в будке оператора имеются.

Густая хвоя хрустела под ногами, прошлогодняя, ей вся эта часть парка усыпана. Но негромко, наоборот, смягчала звук шагов. Да, вот и калитка, даже за собой захлопнула, тварь такая. Потянул на себя ручку, приоткрыл, но сразу соваться не стал – и очень верно поступил, сразу два выстрела. Одна пуля рикошетом от забора взвизгнула, ушла в парк, вторая – пробила тонкую сталь дверцы и просвистела возле плеча.

Её оставшиеся патроны бы посчитать, вот что важно.

Не глядя пальнул в приоткрытую калитку, потом ещё раз. Одиннадцать. Мало, очень мало выстрелов в запасе, если она переберётся на другую сторону, пересечёт аллею и уйдёт через остальные аттракционы – пиши пропало. Наверняка, есть и запасная квартира, и документы всех видов. Сбежит, сволочь. И тогда он всю жизнь будет её искать, чего бы это ни стоило, но где и как – не хотелось и думать.

Надо сейчас остановить её.

Снова выстрел, откуда-то сверху. Она его не видит, он её. Пат, как в шахматах. Ветер качает цепи, на которых внизу приделаны сидения, вся конструкция скрипит, вздыхает, как пленный великан.

Плюнул, заскочил внутрь и сразу в сторону. Её выстрел, его два. Девять патронов. Вон она, видно край фигуры на самом верху, на раме она стоит. И не подобраться для точного выстрела, надо в сторону отбежать, а куда здесь бегать? Выстрелил. Пуля заблудилась где-то там, среди цепей, в толстом металле самой рамы. Точно, пат. Шахматисты выключают часы, встают и жмут друг другу руки.

Только его не устраивает ничья. Истёкшую кровью Маринку не устраивает, Светочку, которую утопили в своей собственной ванне – никак их всех не устраивает ничья.

Врёшь, не возьмёшь! Только победа.

Он прицелился и начал стрелять. Восемь, семь, шесть… Счётчик тикал, стрелки сумасшедших часов ползли назад. Пять, три… Предпоследним патроном он её зацепил. Едва не сорвавшись от мягкого толчка попавшей пули, Божена высунула руку и, уже не целясь, расстреляла вниз магазин.

Что-то оцарапало плечо Дмитрию, но, по сравнению с бездонным колодцем боли в душе, где утонуло всё, это была чепуха. Последним выстрелом он её достал надёжно – в грудь, под левую ключицу. Божена неловко кувыркнулась и полетела вниз, на асфальт, глухо шлёпнулась с пятиметровой высоты, в стороне брякнул разряженный пистолет.

Дмитрий, шатаясь, подошёл к ней. «Глок» в руке, да только непонятно зачем – там и патронов нет, и противник, видимо, повержен.

Агент Миньковска с трудом повернула голову в его сторону, произнесла длинную, неразборчивую фразу по-английски. Потом перешла на польский, и, насколько Ватник понимал, начала молиться.

Chleba naszego powszedniego daj nam dzisiaj

i przebacz nam nasze winy,

jak i my przebaczamy tym,

którzy przeciw nam zawinili…

«Отче наш»? Ну что ж…

Он стоял и смотрел, как умирает виновница всего, и понимал, что нет теперь того файлика, с разноцветными ячейками-прямоугольниками, куда, как ему казалось, вписываются все люди, все впечатления, все воспоминания. Ни файла на экране нет, ни самого уже монитора, выбит он, до последнего осколка матрицы, а в оставшуюся чёрную дыру хлещет из этого мира в какой-то иной, утекая, вся его жизнь.

Не было больше у него жизни. Кончилась.

– Amen, – сказала Божена. А потом, после длинной паузы, почему-то по-русски:

– Смерти – нет.

И засмеялась, захлёбываясь кровью, дергаясь в последних уже судорогах.

24. Хлеб на стакане

На третий день – похороны. Потом – сегодня – девять дней, затем сорок…

Где-то впереди будет год, если дожить до него самому, вскарабкаться по отвесной стене памяти, не сорваться вниз, не разбиться у подножия равнодушных скал.

Дмитрий сидел за столом в расположении разведбата, в скудной мебелью и весельем комнате, куда время от времени заглядывали бойцы – кто по делу, а Алихан, казалось, контролируя командира.

Мало ли что, мало ли как.

Похорон было двое в один день: Дрона при огромном скоплении людей, разведбатовцев, родни, представителей наркомата – на Аллее Героев, под оружейный салют, а жены и дочери – очень тихо, на кладбище в пригороде, где уже давно лежала мама и Василий Иванович огородил изрядный кусок для себя. Он думал, что для себя, а получилось… вот так.

Ватник вздрогнул и налил из литровой бутылки ещё одну рюмку, не первую сегодня, не последнюю. Все эти дни он и спасался только ею – прозрачной как слеза жидкостью, в которой пытался утопить горе. Тщательно, обстоятельно, как привык делать всё в этой жизни.

Горе не тонуло.

Он то впадал в жуткое сосущее силы небытие, то возвращался обратно – к бутылкам, к немому укору в глазах, когда смотрел в зеркало: как? Почему? За что?!