Вацлав Нижинский. Его жизнь, его творчество, его мысли

Кроме того что он был исключительным танцовщиком, Нижинский стал еще и хореографом-новатором. «Послеполуденный отдых фавна» и «Весна священная», два самых известных его балета, весьма убедительно это доказывают. Даже пять лет спустя после их премьер, в 1912 и 1913 годах, сопровождавшие оба спектакля скандалы были еще так свежи в памяти людей, что имя русского танцовщика появилось в манифесте дадаистов, напечатанном в первом номере журнала «Литература», выпуск которого затеяло трио Бретон/Арагон/Супо. Имя Нижинского оказалось в одном ряду с именами Кокто, Джакометти, Мари-нетти, Мийо, Пикабиа и Пикассо – и именно потому, что в глазах общества оно символизировало современность. Тем не менее у творчества Нижинского совсем мало общего с безудержными провокациями дадаист-ского движения. Его балеты и их первые сценические постановки, в которых чтение стихов сопровождалось разнообразным шумом, сближает исключительно реакция публики. Все они искали новые формы, однако средства выражения и цели у Нижинского и дадаистов были разные: с одной стороны, работа и смысл, с другой – автоматизм и необоснованность.

Михаил Ларионов разделял общее мнение о творчестве Нижинского: он считал, что каждый его балет «был совершенно уникален. Все его произведения явственно отличались друг друга, так же как и от творений других балетмейстеров».[214]

1912: «Послеполуденный отдых фавна»

Фокин значительно расширил границы возможного в балете, а Нижинский в первой же своей постановке их просто разрушил. Он не желал придерживаться стиля классических балетов, принесших ему славу. Хотя это было бы легче всего и не требовало бы от него особых усилий. Как настоящий художник он знал, что «быть одаренным – значит погибнуть», что «стать хозяином своего дара можно, лишь изучая его, и это требует постоянной работы от того, кто обнаружил его в себе».[215] И его первая постановка, «Послеполуденный отдых фавна», далась ему тяжело. Она положила конец смешению искусства и желания развлекаться любой ценой. Он высек вкусы общества.

Нижинский отверг «демонстрацию акробатики». По словам Брониславы, зрелищности он предпочитал «художественную форму» танца. В «Фавне» он совершает лишь один прыжок, пересекая воображаемый ручей, в котором купались нимфы. Он также исключил из своих постановок слишком красивые эффектные движения. По словам леди Оттолин,

его не интересовали балеты, подобные «Призраку розы»; он заявлял, что они слишком красивы, и впадал в ярость, когда ему говорили, что этот балет великолепен.[216]

Как написал Кокто,

познав в избытке успех, который ему приносила грация, он стал отвергать ее. Он постоянно искал нечто противоположное тому, чему был обязан своей славой.

Если Дягилев и оказывал влияние на него, то проявилось оно в основном в том, что он привил Нижинскому вкус к новаторству. И молодой хореограф искал для своих постановок такие движения, которые прежде никто на сцене не демонстрировал. В радиопередаче, вышедшей в эфир в 1936 году, Астрюк объявил:

Им владела мысль не быть похожим ни на кого, и он хотел создать для постановки [ «Фавна»] такую эстетику, которая существенно отличалась бы от всего, что было создано ранее.[217]

Нижинский нашел основы новой жестикуляции в 1910 году в Лувре. Он должен был присоединиться к Баксту, чтобы вместе с ним изучать греческое искусство, но судьба захотела, чтобы Нижинский ошибся этажом и застыл в немом восхищении перед египетскими скульптурами на первом этаже.[218] Если это правда (а кто не терялся в музее?), то его впечатляли не только эллинские вазы. Достаточно нескольких фотографий, чтобы убедиться в этом. Фигуры же античной вазописи вдохновили Нижинского на изобретение хореографии, построенной на фронтальных и профильных позах. Нимфы, танцующие в саду, выстраивались на сцене так, что у зрителей создавалось впечатление, будто они видят древнегреческий фриз. Танцовщицы двигались, словно индийская процессия, «то в быстром неровном ритме, то волнообразно клонясь в стороны» (Астрюк).

С самых первых его шагов в качестве балетмейстера было ясно, что Нижинский пойдет дальше всех собратьев по творческому цеху. Когда он тайно работал вместе с сестрой, она писала в своем «Дневнике»: