Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Когда пришла весна, Нижинские стали проводить много времени в саду Прадо: Кира играла среди ирисов, а Ромола переводила Вацлаву с английского стихи Оскара Уайльда и Рабиндраната Тагора. Последний настолько завладел воображением Вацлава, что у него появилась идея воплотить одно из стихотворений Тагора в балете. Они были счастливы; Тагор представлялся Ромоле хорошим противоядием Толстому. Но влияние философии Толстого все еще сказывалось, в чем Ромола убедилась, когда однажды обнаружила, что ее новые наряды в шкафу испортили мыши. Она расплакалась, а Вацлав мягко упрекнул ее: «Я дарю тебе меха, драгоценности и все, что ты пожелаешь, но разве не глупо придавать этому такое значение? А ты когда-нибудь задумывалась, насколько опасна работа ловцов жемчуга и шахтеров: ведь у них тоже есть дети, а они все-таки ежедневно подвергают себя опасности ради украшения женщин».

Они ходили смотреть цыганские танцы, и Вацлав был поражен чистотой и сдержанностью движений мужчин-танцоров. Он копировал их и вскоре сам мог вполне умело исполнять фламенко.

Вацлав продолжал работать над своей системой записи танцев и занимался в Королевском театре. Жизнь была размеренной и умиротворенной, а прекрасная погода настраивала на оптимистический лад. Он начал думать, что его неприятности с Дягилевым закончились. Однажды Ромола прочла в газете об отречении царя и формировании правительства Керенского. Это произошло 15 марта. Нижинский полагал, что революция будет носить мирный характер, и приветствовал ее. Он верил, что революция не скажется отрицательно на культурной жизни России, и не сомневался в будущем назначении Дягилева на пост директора Мариинского театра. Он мечтал о возвращении на родину и о создании там собственного театра и школы.

Балет Дягилева прибыл в Мадрид в начале июня.

Сергей Павлович почти ворвался в вестибюль «Ритца» и страстно обнял Вацлава: «Ваца, дорогой, как ты поживаешь?»

«Встреча была такой нежной, словно они расстались только несколько часов назад, и никаких размолвок никогда не существовало. Это был прежний Сергей Павлович. Они уединились в уголке и начали разговаривать. Шли часы, и казалось, что старая дружба восстановлена. С этого дня мы практически все время проводили с Дягилевым. О контракте на гастроли в Южной Америке речи не было, Сергей Павлович просто сказал: „Мы открываем сезон в мадридском театре `Реал`, а затем дадим несколько представлений в Барселоне. Мясин сочинил новые балеты. Я хочу, Ваца, чтобы ты посмотрел их и высказал свое мнение. А ты сочинил что-нибудь новое? Я хочу, чтобы ты делал это“».

Недавние события в России также подолгу ими обсуждались. Вацлав поделился с Дягилевым своими планами относительно школы и фестивального театра, на что Дягилев возразил: «Зачем думать о будущем балета? Это не наша задача. Танцуй и сочиняй для нашей труппы, а будущему поколению предоставь возможность самому позаботиться о себе. Я не хочу возвращаться в Россию; я слишком долго работал за границей — дома меня могут спросить, что я там забыл. Меня могут упрекнуть в том, что я хочу воспользоваться преимуществами свободы, за которую пришлось бороться другим. Они могут сказать, что „Je suis vieux jeu, vieux regime“[361]. Я не смог бы выжить в новой России. Я предпочитаю остаться в Европе».

Но Вацлав все еще не отказался от намерения заинтересовать Дягилева своими замыслами. «Мы не можем без конца колесить по миру, как цыганский табор; так мы никогда не будем в состоянии создавать художественные ценности. Мы принадлежим России; мы должны ехать домой и работать там, время от времени гастролируя за границей».

Ближайший круг Дягилева здесь, как и везде, состоял из элиты авангардного искусства. Как-то он привел к нам Пикассо, в то время еще мало известного. У него была типично испанская наружность, он был сдержан, но когда начинал что-либо объяснять, то приходил в возбуждение и принимался рисовать на скатерти, на меню и даже на набалдашнике трости Сергея Павловича, сделанной из слоновой кости. В то время Дягилев относился ко мне по-отцовски дружелюбно и покровительственно.

Вацлав торжествовал: «Ти vois, Femmka, je t’ai toujours dit qu’il sera notre ami»[362].

Вацлав рассказал Ромоле, как Дягилев простил Алексея Маврина и Ольгу Федорову. Ромола вспоминала: «Вацлав был так счастлив, что старался сделать все, чтобы угодить Дягилеву; вопрос о контракте так и не поднимался».

В Мадрид приехал и Стравинский.