Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

«Конечно, он опередил нас. Когда я вошла в дом, служанка, обожавшая Вацлава, сказала: „Мадам, мне кажется, месье Нижинский болен или пьян, он ведет себя весьма странно. У него хриплый голос и мутные глаза. Я боюсь“. — „Не говори глупостей, Мари. Ты же знаешь, он никогда не пьет. Просто у художников бывают определенные настроения. Однако позвони врачу и пригласи его к Кире, а ее немедленно уложи в постель“. Я вошла в спальню. Вацлав лежал на кровати одетый с крестом на груди. Глаза его были закрыты, казалось, он спит. Я было повернулась к двери, но вдруг заметила, что по его лицу текут слезы. „Vatza, qu’est-ce que tu as? Vatza, ne sois pas fache“[381]. — „Ничего, дай мне поспать — ужасно болит голова“. В последнее время его часто мучили головные боли».

Под предлогом простуды Киры Ромола пригласила врача, который остался на чай и побеседовал с Вацлавом. Он поставил диагноз: «легкий случай истерии» и прислал под видом массажиста санитара, чтобы тот понаблюдал за Нижинским. Ромола заметила, что Вацлав бросил на нее «долгий понимающий взгляд», когда она знакомила их, но тем не менее они подружились и вместе ходили на прогулки. На какое-то время Вацлав, казалось, повеселел, играл с Кирой в прятки, лепил снежных баб в саду.

Однако однажды за ленчем он заявил, что намерен навсегда бросить танцы и заняться сельским хозяйством в России.

«Я вышла из себя, — пишет Ромола. — Если ты поедешь, то поедешь один. С меня довольно; я не могу стать крестьянкой, я родилась в другой среде. Хоть я и люблю тебя, но разведусь и выйду замуж за какого-нибудь промышленника». «И в гневе я сняла с пальца обручальное кольцо, тяжелое золотое бразильское кольцо, и бросила его в Вацлава. Он очень удивился, а днем я получила огромный букет в пятьсот гвоздик с кольцом внутри».

По предложению Нижинского Ромола пригласила свою сестру Тэссу, и ее визит привел к оживлению светской жизни. Вацлав тратил тысячи франков на духи, туфли и свитера и сопровождал дам на танцы, обеды, лыжные гонки. Из Испании приехали Дюркали и пригласили их на чай. Когда Вацлава спросили, чем он занимался в последнее время, он, напустив на себя светский вид, небрежно откинулся на софу и заявил: «Ну, я сочинил два балета, подготовил новую программу на следующий парижский сезон, а недавно сыграл новую роль. Видите ли, я артист, но сейчас у меня нет труппы, и я скучаю по сцене. Я подумал, что будет интересно проверить, хорошо ли я играю, и поэтому шесть недель кряду я исполнял роль сумасшедшего, вся деревня, моя семья и даже врачи поверили мне. За мной под видом массажиста присматривает санитар». Ромолу раздирали противоречивые чувства — гнев и облегчение. Она утвердилась в мысил, что ее страхи не имели под собой основания, когда через десять дней пришел санитар и заверил ее, ссылаясь на свой большой опыт, что Нижинский абсолютно в здравом уме.

Однажды Нижинский наблюдал, как тренируются конькобежцы, участники чемпионата, рядом с ним в санях сидела Кира. Он заговорил с молодым незнакомцем, будущим писателем Морисом Сандозом, записавшим этот случай. На Нижинском была темная одежда, котиковая шапка и большое медное распятие на груди. Он спросил Сандоза: «Не подскажете ли вы мне имя этого конькобежца?» — «Его зовут Вадаш. Он из Будапешта». — «Он вкладывает в свое катание душу. И это хорошо». — «Да, некоторые катаются с большей виртуозностью, но он самый грациозный». — «Грация — от Бога, остальное приходит с работой». — «А нельзя ли выработать грацию?» — «Приобретенная грация имеет предел, врожденная же грация беспредельна».

Похоже, в сознании Нижинского понятия die Gnade[382] и die Anmut[383], для которых во французском и английском языках служит одно и то же слово, означало тоже одно — для него милость Божья была тем же качеством, о котором Леонардо писал так: «Это крайности, придающие грацию конечностям». Возможно, он был прав.

Приезд некоторых венских друзей, и в особенности пианистки Берты Гельбар Ассео, натолкнул Нижинского на мысль дать концерт и таким образом провести сбор средств в пользу Красного Креста. Во всех бальных залах отелей были сильно натертые полы, поэтому они не подходили для выступления, но в отеле «Сювретта-Хаус», напоминавшем, как казалось Ромоле, заколдованный замок, возвышавшийся среди сосновых деревьев, Вацлав обнаружил подходящий зал. Он не сказал, что собирается танцевать, только заявил: «Новые постановки» — и приступил к созданию костюмов с помощью итальянской портнихи.

Часов в пять в день представления 19 января 1919 года Вацлав, Ромола и портниха Негри приехали в отель «Сювретта».

«Вацлав все время молчал, как и перед поездкой в театр. Я знала такое его настроение и с уважением относилась к нему, но все же перед самым отелем решилась спросить: „Пожалуйста, скажи, что играть Берте Ассео“. — „Я сам скажу ей в свое время. Не разговаривай. Тихо! — прикрикнул он на меня. — Это мое венчание с Богом“. Мне стало не по себе. Вацлав выглядел так грозно и так мрачно в своем пальто с меховым воротником и в меховой шапке».