Вацлав Нижинский. Воспоминания

Я попросила Вацлава не приходить смотреть «Князя Игоря», когда он собрался это сделать. Это был первый балет, в котором я танцевала, а он не участвовал. Я увидела на его лице сильнейшее изумление, но мне перевели ответ: «Я должен смотреть: надо следить, чтобы все шло хорошо. Я смотрю не на тебя одну, а на всех артистов». И когда я увидела его за кулисами, я в панике убежала со сцены! В наказание за это он на неделю отстранил меня от работы. Сначала я не могла понять, почему Вацлав наказал меня, но он — я это видела всегда и во всех случаях — отделял артиста от человека и обращался с каждым из них, как тот заслуживал.

Два дня мне было неприятно. Он не понимал причину моего недовольства. Наконец, как-то днем, я на своем ломаном русском спросила его, что он думает о моем танце. Он искренне ответил мне, что у меня огромные способности к танцу, но, поскольку я поздно начала заниматься, у меня не хватает техники, и я никогда не стану идеальной танцовщицей. «Но ты сможешь очень красиво исполнять некоторые танцы, которые я сочиню для тебя». И тогда я поняла, что в искусстве танца любой, кто не учился ему в детстве, всегда будет ограничен в выразительных средствах. «Я никогда не смогу танцевать как Павлова, как Карсавина?!» — крикнула я. «Нет, никогда», — сказал он. И тогда я решила отказаться от карьеры танцовщицы. Вацлав уговаривал меня не делать этого, однако я решила, что буду учиться у него, но никогда не стану выступать перед публикой. Служение его гению было гораздо важнее, чем мои собственные честолюбивые желания.

Первым толчком, побудившим меня следовать за Русским балетом, а на самом деле за Нижинским, было желание, чтобы его гений продлил свое существование в мире через меня. Это мощное желание не оставляло меня никогда с того весеннего утра 1912 года, когда я проснулась, а напротив моей кровати, на стене солнечные лучи, проникавшие через тени от листьев, танцевали так прекрасно и изящно, и я увидела перед собой Нижинского. Но теперь, когда мы были женаты — на что я никогда не смела надеяться, о чем не осмеливалась мечтать раньше, — я так страстно полюбила его, что не желала иметь ребенка. Прежде всего я посоветовалась с мадам Облоковой, но та лишь покачала головой и рассмеялась. Мадам Батон строго отчитала меня и сказала о том, как чудесно быть матерью. Тогда я пошла к барону, он точно перевел мое требование, и Вацлав ответил: «Пять лет мы будем жить искусством и нашей любовью. Но высшее счастье и исполнение цели, для которой существуют жизнь и брак, — иметь ребенка. Когда закончится этот срок и мы будем жить в своем постоянном доме, у нас будет ребенок». Я согласилась.

Мы продолжали свое турне. В Рио мы остановились в красивой гостинице на вершине холма в Сильвестре. Мы с Вацлавом не уставали ездить по этим великолепным лесам, любоваться цветами и бабочками, которые были огромного размера и окрашены во все чудесные цвета, которые только возможны, — синий оттенка темной бирюзы, изумрудно-зеленый, оранжевый. Даже воробьи в этой стране были красивы. Леса были полны маленьких безобидных обезьян, которые весело прыгали вокруг, к огромному удовольствию Вацлава. Однажды утром мы обнаружили одну из них в ванной комнате.

Я очень боялась змей. Их было много в этих лесах, и служащие в гостинице сказали мне, что змеи часто заползают в комнаты. Анна жила в постоянном ужасе перед ними и постоянно вела войну с Василием, который исполнял свои обязанности при Вацлаве так же верно, как всегда, но совершенно не замечал ни меня, ни Анну. Я не обращала внимания на эту наглость, но Анна чувствовала к нему сильнейшее недоверие. Она заявляла, что он оставляет нас в живых только ради Вацлава Фомича, и была уверена, что в ином случае Василий с величайшей радостью отравил бы нас. Иногда я замечала у Василия такой взгляд, что сама думала, не права ли Анна. Он, несомненно, ненавидел нас. Позже я также узнала, что только он один не пришел на наше венчание.

Уже в Монтевидео я иногда чувствовала слабость, а здесь возненавидела еду и особенно кофе. Я не могла вынести даже его запах, а в Бразилии, кажется, все пахнет кофе. Вацлав стал волноваться из-за моей бледности, артисты — улыбаться, Дробецкий — обращаться ко мне с многословными поздравлениями, а врач, которого я вызвала, подтвердил, что я должна произвести на свет ребенка.

Вацлав выглядел довольным и гордым.

В Рио в начале ноября наше турне закончилось. Путь домой показался мне ужасным. Я все время страдала от морской болезни и лежала в своей каюте. Бывало так, что я кричала на врача-англичанина, который делал все, что было в его силах, чтобы мне помочь. Вацлав стал немного нервничать, видя мое подавленное настроение. Но иметь ребенка — это был такой удар для меня теперь, когда я хотела жить лишь для него. Вацлав утешал меня, говорил, что этот малыш должен стать чудесным танцовщиком, и в память о Южной Америке называл его Негритенок.

Он проводил дни, сочиняя движения к музыке, которую играл для него Батон. Только раз я заметила, что усталость одолела его.