Вацлав Нижинский. Воспоминания

Вдруг зазвонили церковные колокола. Звон был громкий и звучал непрерывно. Я долго слушала его, потом Киру принесли наверх, подали ужин и приготовили все для ночного отдыха. Колокола продолжали гудеть — почему, никто не знал. Помощник врача, совершая свой обход, зашел к нам. Как обычно, он присел, чтобы поболтать со мной и выкурить сигарету. Я знала, что днем он не был на дежурстве и хотел сходить на скачки. Зажигая мне сигарету, он дрожал. «Ну как, доктор, вы выиграли? Что нового в городе?»

Лицо этого помощника — беззаботного венца, любителя пофлиртовать — дрожало, когда он произнес: «Его императорское высочество эрцгерцог Франц-Фердинанд и его жена герцогиня Хохенберг сегодня днем застрелены в Сараеве сербским подданным».

В число многих посетителей, которые бывали у меня, входил и мой крестный, его превосходительство Таллоки, который приходил часто. Он был очень близок к императорской семье и благодаря этому хорошо информирован. Он сказал так: для монархии счастье, что Франца-Фердинанда больше нет, но Сербию надо наказать для примера — и не одного убийцу, а весь народ, потому что это политическое преступление и они все несут ответственность за него. Через несколько дней Вацлав вернулся, и я забыла все это.

Мы решили вернуться в Санкт-Петербург, как только врачи разрешат мне ехать. Мы постоянно получали от маркизы Рипон письма и телеграммы с просьбами, чтобы мы немедленно вернулись в Лондон — все трое. Разумеется, мы думали, что речь идет о разрешении для Вацлава участвовать в сезоне балета.

Но поскольку она настаивала на нашем приезде, Вацлав спросил об этом профессора Хальбана, а тот заявил, что не отвечает за меня, если я отправлюсь в такой долгий путь. Поэтому мы решили последовать его совету и оставаться в Вене до конца июля, а потом ехать в Россию. И по пути на неделю остановиться в Будапеште, чтобы дать отдых мне и Кире.

В Будапешт мы приехали жарким летним днем 23 июля. В это время началась ужасная буря, почти ураган, которая выбила все стекла из окон в особняке моей матери, а с собора Святого Стефана упал его большой колокол.

«Случится какое-нибудь несчастье», — заявила одна из крестьянских девушек-служанок моей матери.

На следующий день я прочла в газетах, что Сербии был предъявлен ультиматум.

На следующий вечер Вацлав и моя мать решили сходить в цирк: Вацлав с самого детства любил клоунов. Я чувствовала себя усталой и осталась дома. Во второй половине дня на улицах собрались огромные толпы людей, украшенных гирляндами цветов, поющих и танцующих. Незнакомые люди целовали друг друга, это было похоже на общенародный праздник. Вернулась домой моя семья, тоже очень взволнованная. Я едва могла вытянуть из них главную новость. Вацлав все твердил о том, какими забавными были клоуны и какими чудесными — танцы крестьян на улицах. Причиной этого истерического веселья — я узнала ее от отчима, а Вацлав не понял, в чем дело, потому что не знал языка, — оказалось то, что наконец была объявлена война.

Несколько следующих дней мы провели спокойно вместе с Кирой в саду моей матери, но и там чувствовали сильнейшее возбуждение, которым был охвачен город. Мимо нас непрерывно шли полки усыпанных цветами поющих солдат, а рядом с ними шли по обочинам дороги, смеялись и бешено махали руками женщины — их родственницы.

Вацлав всегда был пацифистом, осуждал войну и любое применение силы. Политика его не интересовала. Он утверждал, что все недоразумения и споры можно было бы уладить, если бы мы только имели сильное желание сделать это и предоставили другим то право на счастье, какого требуем для себя.

Мы пошли в город заказать себе билеты на Северный экспресс, но, к своему огромному изумлению, узнали, что восточная граница закрыта. Мы немедленно направились в русское консульство. Оно казалось пустым. Мы позвонили в колокольчик, и прошло очень много времени, прежде чем на этот звонок отозвался лакей, который провел нас по длинной анфиладе комнат. Ковры были убраны, и стали видны великолепно отполированные полы. Мебель была накрыта белыми чехлами, и от этого казалось, что в доме никто не живет.

Нигде не было слышно ни звука. В гостиной консула все было вычищено и накрыто бумагой. Прежними казались только два огромных портрета — царя и царицы, которые висели на стене один напротив другого и улыбались. Я почему-то почувствовала, что с Вацлавом не может случиться ничего плохого, раз они так спокойны.