Вацлав Нижинский. Воспоминания

Но все эти слова не могли меня утешить. Начальник станции считал, что начальник поезда велел выгрузить наш багаж на следующей станции, но я сама думала, что вещи были украдены носильщиком.

Однако на следующий день мы сели в медленный поезд до Парижа и спрашивали о своем багаже на каждой станции. После ужасного пути длиной в сорок часов и в купе, полном возвращавшихся из отпуска солдат, мы, наконец, приехали в Париж. Никаких следов нашего багажа. Но Вацлав сказал только: «Фамка, вещи пропали, не думай об этом больше. Понимаешь, ты бы не волновалась, если бы не обращала внимание на такое».

Но я стала волноваться сильнее, чем когда-либо прежде, после того, как попыталась найти следы г-на Р. и обнаружила, что парижский «Лаклош» не имеет связи с носящей это же название фирмой из Буэнос-Айреса. Теперь все мои подозрения были направлены на г-на Р. — и оказалось, что я была права. Только он не украл багаж, а просто оставил его на хранение в конторе службы спальных вагонов до нашего приезда в Париж!

Когда мы подъезжали к Лозанне, Вацлав был полон радости. Он почти побежал в тот санаторий, где находилась Кира. Она сидела на кровати и, казалось, была почти такой же большой, как игрушечный медведь, которого Вацлав подарил ей перед отъездом из Испании. Он схватил ее в объятия и стал танцевать с ней по комнате, а Кира закричала от счастья. Удивительно, насколько этот ребенок изменился в то мгновение, когда Вацлав вошел в комнату, — почти так, как будто они были две части одного организма, разделенные и постоянно желающие снова слиться в одно целое. Иногда я почти чувствовала себя посторонней в их отношениях друг с другом. Они оба были русскими по самой своей основе: в них было то, чего мы, европейцы, никогда не сможем постигнуть. Они очень легко приспосабливались к самым разным обстоятельствам — к радости, к печали, к роскоши, к лишениям.

После недавнего горького опыта мы поняли, что всякая связь с Дягилевым и его труппой прекратилась навсегда. Их идеи и идеи Вацлава теперь сильно отличались. Дягилев желал по-прежнему создавать сенсационные кубистские и футуристские балеты, а Вацлав, хотя очень верил в акробатику как вспомогательное средство для танца, не видел в ней конечную цель и не желал, чтобы балет в будущем пошел по пути мюзик-холла. Вацлав очень восхищался такими танцорами, как Мити и Тилио, но не представлял их себе в атмосфере балета. Он утверждал, что балетных танцовщиков и танцовщиц нужно обучать акробатике для того, чтобы дать им больше власти над собственным телом. Дягилева интересовало только настоящее, а Вацлава — также и будущее.

Мы решили поселиться и тихо жить до конца войны где-нибудь, где Вацлав сможет сочинять. Вацлав мечтал вернуться в Россию, устроить там себе дом, организовать школу и художественную лабораторию, которые он так желал создать. Он думал также иметь жилье в Париже, чтобы быть в курсе западных идей; притом он обожал Париж. Он уже проектировал наш будущий дом в России и в нем — отдельные комнаты для Киры, расписанные русскими художниками, обставленные маленькой мебелью, где все было бы рассчитано на ум ребенка. Теперь он попросил меня найти подходящее место для того, чтобы ждать конца войны. Мы устали от гостиниц, и в конце концов я выбрала Санкт-Мориц-Дорф, который любила с самого детства. Я всю жизнь не могла забыть гигантские Альпы, бодрящий воздух, темные сосны и волшебное сияние солнца на снегу. Это было так похоже на Россию, что Вацлав обязательно должен был полюбить Санкт-Мориц. «Но я ненавижу горы: они закрывают вид. Я хочу видеть очень, очень далеко. Я не хочу быть запертым в тесноте», — сказал Вацлав. «Съезди и посмотри перед тем, как решишь», — сказала я.

И вот в начале декабря 1917 года мы приехали в Санкт-Мориц. Там было пусто и безлюдно, и Вацлав, как я предполагала, был очарован. Мы вскоре нашли очаровательную виллу высоко на горе у дороги к Шантереле. Я быстро наняла прислугу и привела все в порядок. Когда на вилле в первый раз топили печи, мы стояли вместе в ясном солнечном свете, лицом к Альп-Гиоп, и с почти религиозным трепетом смотрели на дым, поднимавшийся из трубы нашего первого дома. Теперь мы могли жить вместе так, чтобы нас ничто не беспокоило, — впервые со времени нашей свадьбы.

В нашу самую первую ночь в Санкт-Морице меня разбудил ужасный шум, похожий на грохот пушек. Мы были недалеко от австрийско-итальянского фронта, и горное эхо от пушечной стрельбы легко могло долететь до нас. Потом грохот стал слышен яснее, и я почувствовала, что моя кровать качается.

«Вацлав, что это?»

«Какие-нибудь новые люди приехали в гостиницу и таскают свои чемоданы по верхнему этажу».