Вацлав Нижинский. Воспоминания

Прошло четырнадцать лет с тех пор, как разум Нижинского окутала тьма и он удалился от нашего мира. С тех пор уже четырнадцать лет он живет в мире, где создания его воображения для него — реальные люди, а мы, существующие в действительности, — только призраки, похожие на сон.

Он постоянно бредит, но не теряет при этом память. Он знает, что он Нижинский, знает свою семью и осознает, что находится вокруг него. Он может молчать много дней, недель или месяцев подряд. Он кроток, послушен, терпелив и безразличен ко всему, чистоплотен и так же аккуратен, как был всегда. Врачи, медсестры и санитары обожают его. Он и теперь сохранил свое обаяние. Его видимое бесстрастие порой на миг освещается искрой его прежнего озорства. Знак внимания, доброе слово, похвала его танцу вызывают у него улыбку. От музыки из «Петрушки» или «Карнавала» его лицо освещается радостью. Странно, но его память, кажется, осталась неповрежденной: когда ему играют фугу, прелюдию Баха, отрывок из музыки Дебюсси или Стравинского, то, если музыка прекращается, он продолжает правильно насвистывать следующие такты. Эксперименты показали, что Нижинский продолжает помнить. Когда перед ним танцуют одну из его прежних ролей и исполнитель делает неверный шаг, он исправляет ошибку, а если этот танцовщик оступается, он вскакивает с места, чтобы помочь. Во всем остальном он полностью удалил из своей жизни танец — самое драгоценное для себя. Лишь иногда он делает прыжок и тур-ан-л’эр или пируэт так, словно всего несколько минут назад кончил исполнять «Видение розы». Перед посторонними людьми он молчалив, спокоен и ко всему безразличен. Дикие слухи, которые распространили о нем, не имеют под собой оснований и не соответствуют истине. Нижинский никогда не вел себя как животное. В безумии, как и в здоровье, он все тот же — добрый и человечный. Он никогда не нападает, только защищается. Его болезнь — такая, перед которой медицинская наука останавливается в растерянности. Это шизофрения — заболевание, которое возникает, вероятно, из-за нарушения функции желез; о его происхождении мало известно, а лечения от него нет никакого; оно оставляет организм неповрежденным и называется функциональным заболеванием. К несчастью, оно не вызывается возбудителем, как паралич, возникающий в результате сифилиса, и поэтому неизлечимо.

В тот день, когда профессор Блейлер произнес свой диагноз, в тот день, когда я решила, что попытаюсь спасти Вацлава от судьбы, на которую он был обречен, из Цюриха приехали мои обезумевшие от тревоги родители. От мысли о том, что Вацлав объявлен сумасшедшим, они совершенно потеряли голову. Поскольку они не сумели убедить меня подать на развод, они решили взять наши жизни в свои руки. Моя мать увела меня на прогулку, и, пока нас не было дома — а Вацлав оставался в постели и ждал завтрака, — приехала полицейская машина скорой помощи, которую вызвали в панике мои родители; и гостиницу «Боран-Виль» окружил расчет пожарных, чтобы Вацлав не смог выпрыгнуть из окна, если бы попытался это сделать. Они постучали в его дверь, Вацлав, думая, что стучит официант, открыл им и тут же был схвачен. Они попытались увести его в пижаме. Как я узнала от управляющего гостиницей, Вацлав спросил: «Что я сделал? Чего вы хотите от меня? Где моя жена?» Они настаивали, чтобы он ушел с ними, а врач, видя, что Вацлав спокоен, попросил санитаров отпустить его. Вацлав поблагодарил его и сказал: «Пожалуйста, дайте мне одеться, и я последую за вами». В двенадцать часов дня, вернувшись домой, я увидела, что его комната пуста.

Я в отчаянии побежала к профессору Блейлеру, и он помог мне найти Вацлава. Вацлав был в государственном доме для умалишенных среди тридцати других пациентов, но к этому времени из-за этого потрясения у Вацлава случился первый приступ кататонии. Профессор Блейлер глубоко сожалел об этом несчастном случае, который привел к обострению болезни — а в других обстоятельствах ее развитие могло бы остановиться.

По совету профессора Вацлав был переведен в санаторий «Бельвю» в Крейцлингене и нашел там не только прекраснейший уход, но и добрых друзей в лице доктора Бинсвангера и его жены. Через шесть месяцев, в течение которых лечившие его врачи и я сама имели все основания надеяться на лучшее, у него вдруг начались галлюцинации, он стал буйствовать и состояние его ухудшилось, он отказывался от пищи. Я отвезла его домой в Санкт-Мориц и там старалась создать ему видимость свободы и домашней жизни под наблюдением двух врачей и трех санитаров. В следующие семь лет я пыталась построить на развалинах нашего счастья сносное существование в Санкт-Морице, потом в Вене и Париже. К нему были вызваны величайшие специалисты Европы и Америки. Они все были согласны в том, что у него шизофрения.

Я советовалась с профессорами Блейлером, Вагнером, Яурегом, Креплином, Ференци, Фрейдом и Юнгом. Все они советовали: «Обеспечьте ему наилучший физический уход и покой под присмотром психиатра. Позвольте ему видеть его видения».