Вацлав Нижинский. Воспоминания

Я пошла принять наших гостей. В танцевальном зале уже собрались примерно двести человек. Было много и тех, кого не приглашали: пришли все, кто смог устроить так, чтобы его впустили. Берта Ассео уже сидела за пианино. Мы подождали несколько секунд, Вацлав вышел в своей тренировочной одежде, подошел к Берте, не замечая публику, и произнес: «Я скажу вам, что играть». Я стояла возле пианино. Чувствовалось, что все ожидают очень многого. «Я покажу вам, как мы живем, как мы страдаем, как артист творит». Он взял стул, сел на него лицом к публике и стал пристально глядеть на зрителей, словно хотел прочесть мысли каждого из них. Все молча ждали, словно в церкви. Они ждали. Время шло. Зрители вели себя так, словно Вацлав загипнотизировал их. Они сидели совершенно неподвижно. Я заволновалась, когда уловила быстрый згляд д-ра Бернхарда, стоявшего в глубине зала, а выражение его лица убедило меня, что мое подозрение было верным: у Вацлава снова был один из его странных приступов мрачного настроения. Берта сыграла в качестве прелюдии несколько первых тактов из «Сильфид», потом из «Видения». Она надеялась привлечь внимание Вацлава к одному из этих танцев: возможно, тогда он начнет выступление. Я была очень расстроена и хотела ослабить напряжение. Я подошла к Вацлаву: «Пожалуйста, не мог бы ты начать? Танцуй „Сильфиды“». — «Не смей мне мешать! Я не машина. Я буду танцевать, когда почувствую себя готовым». Я отчаянно боролась с желанием заплакать. Никогда еще Вацлав не говорил со мной так, да еще и при всех этих людях! Я не могла вынести этого и вышла из зала. Ко мне подошли мадам Ассео и моя сестра. «Что происходит? Что случилось с Нижинским?» — «Я не знаю. Я хочу увезти его домой. Что нам делать?» Мы вернулись в зал, но в это время Вацлав уже танцевал — это был великолепный, но пугающий танец. Вацлав взял несколько рулонов черного и белого бархата и сделал из них большой крест во всю длину зала. Потом он встал у вершины этого креста, раскинув руки — сам живой крест. «Теперь я станцую вам войну с ее страданиями, уничтожениями и смертью. Войну, которой вы не смогли помешать и за которую поэтому несете ответственность». От этого можно было прийти в ужас.

Танец Вацлава был таким же блестящим и чудесным, как всегда, но другим, чем прежде. Иногда он смутно напоминал мне ту сцену из «Петрушки», в которой кукла старается уйти от своей судьбы. Вацлав словно заполнил этот зал полным ужаса страдающим человечеством. Это была трагедия; движения все были монументальными, и он настолько загипнотизировал нас, что мы почти видели, как он летит в воздухе над трупами. Зрители сидели не дыша, напуганные до ужаса и странно околдованные. Они как будто окаменели. Но мы чувствовали, что Вацлав был тогда как одно из сверхмогучих существ, полных властной силы, как тигр, выпущенный из джунглей, который в любое мгновение мог уничтожить нас. А он все танцевал и танцевал. Кружился в пространстве, как вихрь, и уносил зрителей вместе с собой на войну, к уничтожению, встречался лицом к лицу с опасностью и ужасом, боролся всеми своими стальными мускулами, своей ловкостью, своей молниеносной быстротой, своей воздушной легкостью, стараясь спастись от неизбежной гибели. Это был танец за жизнь против смерти.

Когда Вацлав остановился, его приветствовал гром аплодисментов; казалось, что он был где-то очень далеко и вернулся оттуда. Он улыбался и принимал комплименты, он весело вел разговор о пустяках с гостями. Его танец покорил их: никто из нас еще никогда не видел ничего такого. Первые ужасные минуты были забыты. Их помнили только я и доктор Бернхард. Г-жа Ассео, которая отважно играла в продолжение всего концерта, казалось, совершенно лишилась сил от нервного напряжения. Мы с ней вместе пили чай, и, поскольку я внутренне вся дрожала, она, как добрый друг, похлопала меня по плечу. «Должно быть, очень и очень трудно быть замужем за таким гением, как Нижинский. Я почти желала бы, чтобы вы были свободны и могли выйти замуж за одного из наших милых, очаровательных, безобидных соотечественников». С этого дня я никогда не чувствовала себя так, как прежде. Что происходит с Вацлавом? Как я могу помочь ему? Что я могу сделать? Моя сестра вернулась в Вену, а вскоре после этого мои родители сообщили, что приедут в Швейцарию. Я желала, чтобы Вацлав смог встретиться с кем-то таким же великим, как Ломброзо, с гением, который смог бы понять его и помочь ему. Теперь он опять каждый день лихорадочно записывал свои впечатления в дневник. Дневник он вел на русском языке, и, поскольку он писал с огромной скоростью, записи было почти невозможно прочесть; но я смогла рассмотреть, что фразы постоянно повторялись и что главное место в дневнике занимали два имени — Дягилев и Бог.