Вацлав Нижинский. Воспоминания

Руки он держал — если не исполнял танец в определенном стиле, где костюм и жесты обуславливались природой роли, — всегда в простом и естественном положении, сильно сближая их пальцы. Он говорил мне, что тот, кто желает научиться красиво держать руки, всегда должен смотреть на детей. Невозможно увидеть, чтобы ребенок, поднимая руку, вытягивал при этом мизинец. Весь его танец был проработан до мельчайших подробностей.

Когда закончился последний балет этого вечера, зрители встали, и их восторженные рукоплескания звучали как раскаты грома.

Занавес раз за разом опускался и снова поднимался, но, согласно традициям, никто из исполнителей не кланялся публике отдельно. Все они принимали ее приветствия в той позе, в которой стояли, когда опустился занавес. Вацлав всегда кланялся поклоном, соответствующим стилю и настроению того балета, в котором он перед этим танцевал.

Пока Дягилев обнимал Карсавину или поздравлял Больма под гул, созданный голосами зрителей и артистов, которые, смешавшись в одну толпу, обсуждали свои впечатления, Вацлав невозмутимо продолжал танцевать, чтобы не остановиться слишком резко. Так лошадь после скачки прогуливают рысью вперед и назад, постепенно снижая скорость, чтобы успокоить дрожащие мускулы. Затем он торопливо сходил со сцены, задевая по пути других взволнованных танцовщиков или танцовщиц, и шел мимо Дягилева в свою уборную.

Обычно день завершался большим обедом, но часто несколько человек из их числа вместе шли в «Кафе де Ла Пе» (кафе «Мир»). Иногда они для забавы устраивали интересную игру: каждый пытался угадать профессию выбранного ими прохожего. Бакст оценивал незнакомца по его лицу и голове, Бенуа по одежде, обуви и цвету галстука, Вацлав по движениям тела, а Дягилев по общему виду. Чтобы проверить догадку, Бакста посылали догнать и спросить незнакомца!

Каждое утро Дягилев показывал Вацлаву пачку отзывов из газет и журналов, которые сам очень старательно собирал. Разумеется, похвалы были Вацлаву приятны, но ни одна из них не задержалась у него в памяти. Он всегда оставался тем скромным и простым юношей, которым был раньше. Но был один отзыв, которым он очень гордился, — цитата, взятая одним журналистом из статьи Бомарше, автора «Женитьбы Фигаро», о Вестрисе, кумире Франции. Теперь эти слова относились к Вацлаву: «Он заставлял забыть свое высочайшее мастерство с помощью небрежности, рассчитанной самым искусным образом».

Русская опера, чередуясь с балетом, показывала по вечерам в Шатле «Бориса Годунова», «Ивана Грозного» и «Князя Игоря». Звездами труппы были Шаляпин, Смирнов, Касторский, Чернов, Липковская, Петренко и Збруевская; труппа имела свои собственные, великолепно обученные хоры. Но ее воздействие на публику было лишь вторым по силе после глубокого впечатления, оставленного балетом.

Вацлав каждый раз, когда пел Шаляпин, наблюдал за ним либо из зала, либо из-за кулис и был поглощен этим, как ребенок, а потом часто присоединялся к Дягилеву и остальным за ужином. Шаляпин, называвший Нижинского «Славушка», имел слугу-китайца, который обожал Вацлава и всегда впускал его в уборную своего хозяина.

Вацлава всегда восхищало в Баксте то, что тот постоянно делал наброски — на листках меню, на мраморных крышках столиков, на скатертях или на обрывках бумаги. Он начал сам рисовать и вначале немного стеснялся этого, пока Бакст не сказал ему, что он имеет настоящий неразвитый талант художника. Но Дягилев не хотел даже слышать о том, чтобы он это делал. «Оставь его в покое, Левушка, — говорил Сергей Павлович, — у него и так уже много дел с танцем». Бакст и Дягилев в сопровождении своих парижских друзей, хорошо знакомых со специфическими особенностями Парижа, иногда уходили в город поздно после ужина, но Вацлав был в безопасности: его они всегда оставляли в гостинице под присмотром Василия. Однако они никогда не относились к нему ни как взрослые к ребенку, ни как старшие мужчины-покровители. Они считались с его мнением и его присутствием рядом и преклонялись перед его дарованиями. Труппа балета гордилась Вацлавом, но это была необычная гордость, какая-то отстраненная, потому что артисты видели его, лишь когда он работал вместе с ними на сцене.

Вацлав имел очень мало представления об утонченности столичной жизни. Он привез с собой в Париж, кроме сценической одежды, только два костюма — один синий, другой коричневый. Выросший на чистой водопроводной воде, он в Париже пил из крана и от этого слег в постель с сильнейшим брюшным тифом, из-за которого не смог закончить сезон. Сергей Павлович не верил французским врачам, и для него стала счастьем возможность позвать к больному оказавшегося тогда в Париже доктора Боткина, личного врача царя. Боткин смог спасти Вацлава, но болезнь протекала очень тяжело. Тщательно обследовав больного, Боткин пришел к Дягилеву и сказал ему, что обнаружил у Вацлава что-то странное с железами. «Сергей, береги его: мне это что-то не нравится». Но тогда никто не обратил на его слова никакого внимания, а Вацлав вскоре начал выздоравливать.