Вацлав Нижинский. Воспоминания

Мы приближались к южноамериканскому континенту. На следующий день мы увидели вдали коричневую линию — берег Бразилии. Мы все были счастливы и почти желали, чтобы это путешествие никогда не кончалось. Я, разумеется, была в прекрасном настроении, но как же я удивилась, когда на следующий день Нижинский лишь вежливо поклонился мне, а в остальном не замечал меня настолько же, как раньше. Однажды я ухитрилась попасть вместе с ним утром в лифт, когда он ехал на тренировку. Я думала, что теперь он, может быть, посмотрит на меня: мой шелковый танцевальный костюм кораллового цвета и балетные туфли были мне к лицу и вполне уместны в данном случае, но он даже не взглянул на меня. Я ходила и ходила по палубе, пока почти не обессилела. Нижинский учился у какого-то англичанина зажигать и курить трубку. Это, должно быть, было весело, потому что все, кто там был, много смеялись. Насколько я знала, он никогда не курил даже сигареты. Но я была рассержена больше, чем когда-либо. Я проводила дни со своими обычными спутниками и даже не упоминала о существовании Малыша. Я была раздражена и решила не обращать на него внимания.

Ковалевская оказалась терпеливой и доброй учительницей. Я уже узнала от нее роли из «Игоря», «Шехерезады» и «Клеопатры», которые, как предполагалось, я должна была танцевать. Мы разучивали «Сильфиды», но ни она, ни Григорьев не были уверены, что меня выберут в этот балет. Это зависело от мнения Нижинского. Я чувствовала, что скорее умру, чем буду танцевать перед ним. Все мое появление на сцене казалось мне кошмаром, и я отказалась даже от мысли об этом. Если бы маэстро был рядом! Но он вместо этого ел спагетти в Милане.

Во время плавания и у нас, и во втором классе было много балов. В эту ночь, ведя какой-то легкий разговор на палубе, мы услышали колдовскую, причудливую, очаровательную испанскую музыку. Один из танцоров пришел из второго класса и позвал нас: «Идемте, в третьем классе устроили бал. Они там танцуют болеро, фанданго и настоящее танго».

Мы все пошли. Третий класс был полон итальянских и испанских крестьян, плывших в Аргентину заработать на уборке урожая — таких прозвали «ласточки». На палубе они танцевали, играли свою музыку, пели. Вокруг стояли любопытные зрители и смотрели на это. Танцы были очаровательны. Малыш был там вместе с супругами Батон, которые словами и движениями ладоней объясняли ему ритм и восемь тембров одной ноты в музыке испанских цыган. Было похоже, что для Нижинского было огромным удовольствием смотреть на этих людей, танцевавших настоящие народные танцы, и он аплодировал. Гинцбург решил, что они в третьем классе явно проводят время гораздо лучше, чем мы.

Возвращаясь оттуда, я ухитрилась подойти близко к Нижинскому. Выведенная из себя его безразличием в последние дни и осмелевшая от выпитого за обедом шампанского, я собралась с силами, взяла Ковалевскую за руку и с огромными волнением и решительностью попросила ее переводить. Я сказала: «Вацлав Фомич, в прошлом году в отеле „Палас“ в Монте-Карло вы забыли маленькую подушку, которую прислала вам ваша мать и на которой вы всегда спали; я слышала, что вы очень любили ее. Она у меня. Могу я вернуть ее вам?»

Нижинский посмотрел на меня долгим взглядом и, поднимаясь по лестнице, сказал Ковалевской: «Скажите ей, пожалуйста: пусть оставит подушку себе».

Я была готова задушить его.

Всего через день мы должны были приплыть в Рио-де-Жанейро, город-мечту, где самая красивая гавань в мире. Наши друзья и наши собратья-пассажиры не могли остановиться, когда начинали хвалить место, где он расположен. А потом еще пять дней — и мы будем в Буэнос-Айресе, настанет конец нашему плаванию, нашей чудесной близости, и кончится моя возможность быть так близко к Нижинскому без всяких формальностей. Я потерпела неудачу, я проиграла. Я даже не смогла ничего ответить Анне накануне вечером, когда она, отрывая листок от календаря, сказала: «Шестнадцатый день. По правде говоря, мисс Ромола, я бы не стала бежать за возом с сеном, на который меня не хотят посадить»; последняя фраза — это старая венгерская поговорка.

Когда мы — супруги Батон, Ковалевская, Пильц и другие — сидели в баре перед ленчем, вошел Гинцбург. «Ромола, пожалуйста, пойдемте: я должен поговорить с вами». Я была вне себя от тревоги. Господи, что я сделала? Танцевала очень плохо? Кременев или Григорьев пожаловались на меня? Я была не в состоянии думать. Остальные стали поддразнивать меня, и я молча вышла вслед за Гинцбургом на палубу. Там он остановился и с ужасно официальным выражением лица произнес: «Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может сам говорить с вами, он потребовал, чтобы я попросил вас стать его женой». Мы посмотрели друг на друга, потом я выпалила: «Дмитрий Николаевич, ведь это ужасно! Как вы могли?» — покраснела, почти плача, убежала так быстро, как могла, вниз, в свою каюту — и заперлась в ней до конца того дня.