Вацлав Нижинский. Воспоминания

«Благодарю вас. Я знаю, вы желаете мне добра, но я собираюсь выйти за него замуж, несмотря ни на что, даже если вы правы. Я лучше буду несчастной, служа его гению, чем счастливой без него».

Больм очень низко поклонился и ушел от меня.

Наконец, я присоединилась к остальным; тут к нам подошел капитан и стал выражать сожаление, что не узнал эту новость раньше и не заказал груз цветов в Рио, и просить, чтобы свадьба была на борту: тогда он мог бы сам заключить брак. Гинцбург полностью поддерживал его идею — свадьба на корабле. Облокова вела себя совсем как мать, беспокоилась о том, сможем ли мы купить в Южной Америке достойную одежду к свадьбе. «Господи, если бы мы были в Париже!»

Мадам Батон примчалась к нам и стала жаловаться: «Ради бога, кто-нибудь, пойдите, спасите Рене! У одной из девушек началась истерика из-за того, что Нижинский женится не на ней; и она упала в обморок. На борту столько мужчин, а ей понадобилось падать в объятия моего мужа!»

Граница, разделявшая первый и второй классы, была прорвана, и вся труппа примчалась через нее к нам — выяснять, верны ли новости. Меня окружили и засыпали вопросами. Все были рады и взволнованы. Они чуть не задавили Нижинского.

Так прошел вечер. Мы все обессилели от волнения этих последних дней. Когда я возвращалась в свою каюту, Нижинский пошел со мной. У двери он остановился. Меня это достаточно сильно удивило. Я волновалась, потому что не была уверена и не очень хорошо представляла себе, что может произойти дальше. Теоретически я знала о любви очень много еще с тех пор, когда мне было девять лет, — знала из литературы, из разных книг, от Боккаччо до Шекспира, от Сапфо до Казановы, но я была глупой девочкой. Нас в Венгрии воспитывали по-особому: внушали, что мужчина всегда и при любых обстоятельствах может иметь много женщин, а девушке дана свобода любить, как только она получает кольцо в знак помолвки. Но я не знала русских мужчин, и особенно таких, как Нижинский, который глубоко уважал женскую половину человечества и допускал чувственную близость только при глубокой и верной любви. Он улыбнулся, поцеловал мне руку — я не могла не восхититься красотой его движений — и покинул меня. Я прижала руки к своему бешено бившемуся сердцу и почувствовала такую слабость, что мне стало плохо. Я не могла разобраться, должна я чувствовать себя польщенной или же обидеться. Возможно, Больм все-таки был прав.

На следующее утро, когда Анна вошла ко мне, я только небрежно сказала: «Анна, я рада сообщить тебе, что с сегодняшнего дня у тебя будет меньше работы: тебе не надо будет считать дни, отрывая листки со своего календаря. Меня хотят подсадить на воз с сеном: я выхожу замуж за Нижинского».

Весь день с бешеной скоростью шли приготовления к праздничному обеду, который капитан устраивал в тот вечер в честь нашей помолвки. Перед ленчем Нижинский и Гинцбург вышли из радиорубки: получив разрешение, они смогли послать радиограмму моей матери в Будапешт. В то время по радио отправляли только сигналы бедствия и официальные сообщения — SOS. В этой радиограмме Нижинский прекрасными словами просил моей руки. Сочинил ее сам Нижинский, а перевел на литературный французский язык Гинцбург, который был этим очень горд. Гинцбург был так занят, что чувствовал себя важной особой: теперь он должен был не только быть представителем Дягилева, но еще и организовывать все для свадьбы.

Наша помолвка и близость конца пути изменили обычный распорядок жизни на корабле: все начали готовиться к будущему. Мы миновали Сантос и Монтевидео и вошли в реку Ла-Плата. Мой знакомый радист поздравил меня с улыбкой, которая выглядела как нарисованная. Григорьев, который раньше принимал мои приветствия как король, теперь угождал мне, едва не сгибаясь передо мной до пола. Я никогда в жизни не видела человека, который бы так быстро превращался из раба в самодержавного владыку. Поскольку Дягилева теперь с нами не было, Григорьев стал высокомерным и принял ужасно важный вид. Трое мужчин странного вида, которые, по словам Чавеса, были продавцами женских товаров, теперь подходили ко мне совсем по-иному, чем раньше. А монахини и монахи, которые плыли в Аргентину, блаженно улыбались мне.

Поздно вечером мы увидели на горизонте линию сверкающих огней. Это был Буэнос-Айрес. Ожидая, пока мы прибудем туда, Нижинский стоял вместе со мной возле поручней, и тут он, мешая русские слова с французскими, сказал: «Я не хочу марьяж пароход, хочу веритабль терр эглиз» («Я не хочу свадьбу на пароходе, хочу настоящую — земля, церковь»). Это значило: «Я не хочу свадьбу на борту. Я хочу настоящее церковное венчание».