Важенка. Портрет самозванки

Дверь кабинета захлопнулась на защелку. Он еще раз приложился к бутылке, пил, как воду, потом повторил трюк с последним огромным глотком. Она приняла его уже с восторгом.

Тата долго стучала, тарабанила, ломилась, но это еще больше заводило их. Когда она обреченно билась в дверь, они вдруг встроились в ритм этих ударов. Только острое желание не останавливаться, все остальные чувства Важенки смела какая-то чертова сила, обрушила даже чувство пространства. В темноте кабинета она ощущала себя с накрепко завязанными глазами. Не понимала, куда он ее прислонил, где кончаются ее руки и начинаются его, заплелись ногами, запутались волосами, проросла ртом в его ключицу.

Где-то в глубине Важенки родилось: а вдруг? Слова свернулись в животе теплым моточком. Чахлым прессом и здравым смыслом она старалась сдержать эту неуклюжую фантазию, но потом серпантин букв раскрутился и полетел — а вдруг, а вдруг, а вдруг… Они носились внутри, как паровозик в детской железной дороге, толкали сердце — а вдруг, а вдруг, — по винтовым рельсам взлетали в голову, били чечетку в мозгу под какой-то пиратский мотивчик, меняли цвет, щекотали нервы. Искры во все стороны. А вдруг?

“Змей” был искушен и артистичен. С ним грех превратился в театр.

Как сладко быть гадиной, задыхалась Важенка.

* * *

Она очнулась от боя часов. Вздрагивала от их ударов, пробуждаясь. Застонала от воспоминаний.

— Есть попить? — хрипло спросила, чуть приподняв голову.

Краев, не открывая глаз, нащупал что-то на полу и через себя перекинул ей бутылку. Это был виски.

— Да блин! — в сердцах произнесла Важенка.

Она рассердилась не по-настоящему, даже с похмелья, спросонья нащупывая верный с ним тон. Чуть было не сказала “да блин, Женя!” — но нет, так нельзя. Сдержалась, чтобы не затечь к нему на плечо. Просто снова легла рядом, устроив голову на кожаный валик дивана.

— Нам теперь жариться в аду? — ровно спросила она, разглядывая сквозь утреннюю мглу роспись на деревянных потолочных панелях — павлины, кажется.

— Конечно, — почти сразу откликнулся он.

Важенка полежала еще немного, потом, вздохнув, поднялась, начала одеваться на ощупь. Куда, спросил он, все так же не открывая глаз.

— Много дел. Пить, пúсать, душ. Кофе сварить перед выходом. Надеюсь, что внизу никого.

Краев открыл глаза, привстал на локте. Щелкнул выключателем. У изголовья на легком столике уютно вспыхнула изумрудным лампа из чеканной латуни.

— Хочешь, оставайся здесь? — произнес он лениво. — Живи до мая… даже до середины.

Она поддернула рукава пуловера, усмехнулась.

Спускалась на цыпочках, не дышала почти. Морщилась на скрип старых ступеней. Тишина казалась обитаемой. Гостиная, проступавшая в сером сумраке, была почти враждебной. Все так же стараясь не скрипеть, Важенка двинулась на кухню, но внезапно замерла, уловив в воздухе запах сигаретного дыма. Резко повернула голову — на полу около раскинувшегося на всю гостиную дивана, теперь со стороны спинки, сидела, съежившись, Тата, дрожавшая, как собачонка.

* * *

Важенка ждала, пока наконец над туркой вырастет шапка кофе. Бездумно разглядывала пузатый буфет какой-то текучей формы, с толстыми выпуклыми стеклами, с изогнутыми ножками, весь заставленный фарфором. Вспомнила, как, борясь с мещанством и пошлостью, разбила дома дулевскую плясунью с телевизора. Догадалась, что здесь все эти слоники к месту — и плясунья в шушуне, и птичница Секацких были бы в тему. Вовремя успела снять с огня турку. Уже в куртке и сапогах, обжигаясь, выпила свою чашку стоя у плиты. Вторую отнесла в гостиную, поставила перед Татой прямо на пол. Хлопнула их чертовой дверью так, что звук пронесся по двум этажам, старый дом содрогнулся, калитку тоже с оттяжечкой — пропадите пропадом!

На пересечении дачных улочек мужики в брезентовых плащах разгружали с машины желтые мокрые брусья. Запах свежеспиленного дерева в апрельском ледяном дожде.

Важенка просто шла к станции. Под ногами чавкала дорога. Подчеркнуто внимательно обходила темные рябые лужи, терпеливо сражалась с ветром, пытавшимся вырвать зонт из ее рук. Изо всех сил она просто шла к станции.

Соседка Секацкая в ответ на вопрос, как она, стоматолог, сама переносит сверло у себя во рту, сказала, что, поскольку ей досконально известны даже мельчайшие подробности процесса, она им почти наслаждается. Мазохистски и без всякого наркоза. В точно определенный мозгом и бормашиной момент лупит боль вместе с мыслью: так, отлично! а еще больнее можно?

Когда Важенка все-таки угодила в лужу левым сапогом и он немедленно промок через какой-то свежий изъян, а ветер рванул зонт наверх и сломал спицу, она подняла глаза к плачущему небу и прокричала:

— Прекрасно! А еще можно? Давай еще!

* * *

Унылый район трех главных большеохтинских проспектов был зажат между кладбищем и Невой. Здесь так же, как и во всем городе, отсутствовало солнце. И только от просторов реки шло легкое серебристое свечение, и счастливчики те, чьи дома и окна смотрели на нее и на Смольный собор в его барочном блеске.