Важенка. Портрет самозванки

Уже в подъезде закатила глаза, бормотала — какие еще соседи? при чем здесь соседи? Старалась тише греметь ключами, замками, на цыпочках прокралась к своей комнате. Замерла вдруг перед дверью, оглянулась на общий телефон в коридоре. Поняла, что вот сейчас, именно сейчас, он зазвонит, такое внутреннее напряжение шло от его матового блеска на белейшем ришелье салфетки. Он казался живым. Почти услышала звонок, который разорвет сейчас утреннюю тишь прихожей. Почему-то было важно этого не допустить, перехватить звук — тогда все сбудется. Протянула руку к трубке и, о чудо, почти успела. Телефон еле блямкнул и соединил их, провел к ней его веселый голос. Улыбаясь, прошептала: “Привет! Я еще не прочитала «Ивана Денисовича»!”

Комната, залитая непривычным ранним светом, показалась чужой. Сняв куртку, долго тянула носом его запах оттуда. В том, как он двигался, стоял, смотрел, в голосе, в теле — во всем была какая-то обескураживающая откровенность. Слишком открытый взгляд, и кто же так смотрит, взгляд, задевающий за что-то стыдное, болезненное. Ныло сердце. Или оттого, что он ей не принадлежал? Он приближался, начинал говорить, словно не было у него времени на притворство, словно видел ее одну, собирался поведать какую-то свою тайну. Это чувство немного притупилось при Лиле, но не пропало.

Скинула сарафан на пол. Сидя на кушетке, разглядывала свою руку, ноги — это что, я? Ей не верилось, что всего несколько часов назад она задыхалась здесь от дурных предчувствий и жары. Теперь дыхание тоже сбивалось, но совсем от другого — от каких-то немыслимых возможностей, которые должны были ей теперь открыться и от которых кружилась голова. Она верила, что если не он сам, то какие-то силы, связанные с ним, выведут ее за пределы обычной жизни, сорвут нарисованный очаг с котелком, что у него есть проход к чему-то такому, что ей и не снилось, и она уже любила ту, будущую себя, в этой сияющей картинке мира. Засыпая, она кружилась вместе с героинями “А зори здесь тихие” в чем-то светлом, тюлевом, в их прежней, еще довоенной жизни. Скорее уснуть, чтобы ничего не сглазить сейчас, чтобы, когда она проснулась, та положенная ей дивная жизнь уже наступила.

* * *

Она и наступила. Митя позвонил сразу, как Важенка открыла глаза:

— У тебя есть еще какая-нибудь одежда? — Он помолчал. — Ну, кроме сарафана?

Прыснула от смеха, обещала поискать.

Он сказал, что будет ждать в семь у подъезда.

Вышла ко времени с замирающим сердцем, насупленная, накрашенная чуть с перебором. В коричневых вельветовых бананах с золотистым отливом, бежевый пусер в полоску, желтые клипсы. Растерянно огляделась. На другой стороне улицы посигналили “жигули”. Перебегая дорогу, прятала улыбку.

— Ты что, на машине? — горделиво хлопнула дверцей.

Хорошо еще, что не спросила — твоя? Вдруг догадалась, что этот автомобиль как-то связан с погибшими родителями-профессорами. Митя вгляделся в нее: ты точно та девушка, с которой я сегодня провел ночь? Смеялась. Завел машину. На брелоке качнулся олимпийский мишка. Тронулись, он все приговаривал: как же мне повезло, черт, как повезло! Смеялась. На край света? Она кивнула, смеясь.

— Почему ты сразу понял, что я из Политеха? Ну, скажи, скажи.

— Чехов у тебя трехмерный. Наши девочки даже не знают таких слов!

— Ну, у нас же с первого семестра начерталка, — “наши девочки”, судя по всему, это скрипач Лиля.

— Я так вчера и не понял, почему ты оттуда ушла?

— Просто решила поступать на экономический. Не хочу на гидротехе. Самый стремный факультет. Знаешь, как у нас говорят — “не могу смотреть без смеха на придурков с гидротеха”. Хотя, наверное, и физтех также рифмуется.

— Но ты могла бы потом перевестись, разве нет?

— Легче заново, — она досадливо махнула рукой, помолчала. — Ну, могла, да. Но, если честно, я, когда решила про экономический, забила на институт. Расслабилась.

— Тебя отчислили? — почти утвердительно сказал он, внимательно следя за дорогой.

Она отвернулась в боковое окно. За стеклами крутилась яркая зелень, шпиль Петропавловки уколол синие небеса.

— Вот ты наехал, — грустно сказала она. — Может, проявишь чуткость, и потом как-нибудь?

Митя засмеялся.

Машину бросили где-то на Фонтанке, шли пешком. Город чистый, сухой, завернут в бархат вечернего солнца. Оно золотило лососевый дворец у Аничкова. Каналы текли спокойно и далеко. У причала перед мостом речной трамвайчик зафурчал, обдав их вонючим дымом. Дети на палубе запрыгали, зажали себе носы. Митя забрал ее ладонь в свою.

— Я так люблю этот запах, — у нее перехватило горло.

Да — ее отчислили, не уточнила когда, и она снимает на Панфилова комнату, там абсолютно чокнутая бабка, и остальные жильцы не лучше. Митя округлял глаза, смеялся, грустил над ее злоключениями. Но самый ужас, что она забила на работу. Сейчас, накануне вступительных, уже поздно об этом думать, но где брать характеристику для приемной, она ума не приложит.

— Никитин сделает, — Митя остановился. — Если не он, то его папаша-пульмонолог точно может справку, что ты болела. Даже, типа, в больнице лежала. Хоть на полгода. Туберкулез, например.