Важенка. Портрет самозванки

У Думы в громкоговоритель зазывали на памятную обзорную экскурсию. “Ленинградцы и гости нашего города…”

— Ты ленинградец, а я гость, — засмеялась Важенка и тут же поняла, что вышло не очень. С намеком, что ли. Торопясь загладить неловкость, добавила скороговоркой:

— А пойдем в пышечную на Желябова или в “Минутку”. Я угощу тебя яйцом, запеченным в тесте. Больше такого нет нигде. Целиком внутрь запихали, сверху тесто, колобок жареный. Ты же не пробовал?! Наверняка тебе запрещали есть в общепите и пирожки на улице…

Вот куда ее опять.

Он шел молча, улыбался под ноги. У Дома книги вдруг остановился, повернулся к ней.

— Ты права — не разрешали. Ни мама, ни Лиля. Но мы сейчас идем в “Дружбу”. Кафе такое рядом с “Баррикадой”, знаешь? — он заправил ей за ухо прядь волос. — Но я хочу сказать, Ира, что мы обязательно однажды съедим твое круглое запеченное в тесте яйцо! Я уже мечтаю о нем.

— Всего одиннадцать копеек, — она счастливо сморгнула.

У Дома мод он снова остановился, чтобы что-то важное, глаза в глаза, но она крикнула: только не здесь! — пронеслась мимо, зажав нос, как те дети на палубе, ткнула в соседний с модами магазин “Рыба”, откуда вечно тянуло требухой. Так и бежали, смеясь, до “Дружбы”.

На стеклянных дверях кафе — “Мест нет”. Пять-шесть человек переминались рядом — стоять, не стоять. Важенка, привыкшая к тому, что перед Аркадием распахивались все двери, вдруг разволновалась, как интеллигентный Митя справится с этим всегдашним унижением. Он постучал в дверь, сказал негромко, что к Диме. Швейцар посмотрел поверх их голов, чуть развернулся, пропуская. От его бороды, похожей на ком бурой лески, шел водочный дух.

Она не любила разношерстную, полутемную “Дружбу”. Дима подсадил их к какой-то парочке, тоже из числа своих знакомых. Предварительно пошептался с мажором, склеившим сюда девицу с вытравленной челкой. Тот недовольно развернулся от нее с уже поплывшим, затуманенным водкой и близкой добычей взглядом, выслушал Диму. Кивнул нехотя.

Важенка заказала лангет, шепотом спросила, нельзя ли ей немного вина. Митя улыбнулся. Она постеснялась заказать еще салат или закуску, экономила его деньги. Мажор в клетчатых фланелевых штанах снова повернулся, пьяновато и откровенно их разглядывал, не переставая тискать свою пегую даму. Важенка изучила всю эту публику в ресторанных забегах с Аркадием и уже ни капельки не комплексовала.

— За водителя! — она с удовольствием отхлебнула шампанского. — Ну, ты же не пьешь! Чтобы не обидно — я пью за тебя!

Они рассмеялись этому двойственному “пью за тебя”. Рядом бушевали, судя по обрывкам разговора, врачи из какой-то ближней клиники, все мужчины лет за тридцать-сорок.

— О чем они? — Важенка спросила только затем, чтобы коснуться его локтя.

— О запрете на карате, — ответил он негромко, тоже подавшись к ней.

Кто-то из врачей кричал, что запретом ничего не решить. Секции и так в подполье, под самбо и дзюдо косят, тоже, конечно, прекрасные единоборства, но в карате ударная техника ног, и это сразу такая мощь и красота — стойки, блоки, перемещения. Нужен жесткий контроль, а не запрет. К ним с интересом прислушивались за соседним столиком четверо студентов. Заказали себе шашлык и бутылку коньяка на всех. Переглядывались с улыбочками. Еще тихие, трезвые.

Врачей не унять. Дымовая завеса над столом.

— Самопальные горе-тренеры калечат пацанов. Пять лет назад на чемпионате страны все татами были кровью залиты! Нашим же не объяснить, что карате — система са-мо-за-щи-ты! А не злобное мочилово… Нормально, что запретили.

Только один из них, тщедушный, с куриной ногой вместо шеи, крутил ею по сторонам в ужасе: тише, ребята, тише! Митя потянулся к ней, произнес в самое ухо: стукачей стремается. Дотронулся губами. Взволнованная Важенка улыбалась куда-то себе в бокал, удерживаясь, чтобы тоже не поискать глазами того, кто здесь не для любви, не для лангета и коньяка, а по делу. Переодетый, затесавшийся, опасный.

— Что ты хотел мне сказать у “Рыбы”?

— У какой рыбы?

— Там, где воняло, помнишь?

Парочка уже просто прожигала их взглядом. Митя весело посмотрел на них, приглушил голос:

— Хотел спросить: почему ты вчера заплакала у моста? Когда разводили.

Важенка помолчала.

— Ну, не знаю. Все было так необычно. Ты… Собор, — она медленно развела ладони, изображая пролеты моста. — Знаешь, я очень люблю его. Сто лет мосты не разводила. Его темный силуэт на светлом. Ты набросил на меня куртку. Все вместе. Вот и заплакала. От чувств.

Теперь она говорила отстраненно, почти холодно, не касаясь его, словно старалась так уравновесить этот рискованный ответ. Ведь он ей пока ничего такого. Увидела, как заблестели его глаза. Вино пьет она, а пьянеют оба.

Пегая что-то канючила у мажора. Привалившись сбоку, хлопала ресницами. Голос под девочку. Ее рука под столом была где-то в районе его ширинки. Важенка расслышала только “болтик” и “баиньки”. Мажор расплатился.

— Молодые люди, вы не против? — к ним за столик просился какой-то улыбчивый старичок в беретке.

В его руках подрагивало блюдце с кофейной чашкой.