Важенка. Портрет самозванки

А перед фильмом в буфете Митя говорил о системе воспитания доктора Спока. Никогда, никогда в Союзе родители не говорят ребенку, что он лучше всех, самый красивый, и “люблю” не говорят. А как расти без этого, без слов обожания, без ощущения красоты своей. Он горячился, она чуть не плакала. Все правда: никто никогда ей о любви, ни словечка, только бабушка, вздыхая, гладила узловатой рукой, но что в этом толку. А когда уехала из дома, лишилась даже этой руки. Коллективное безликое поглотило, сожрало ее, а потом, ненужную, выплюнуло — ее отчислили, и никто не сострадает, никому нет до нее дела. Его глаза горели: все регламентируется, даже детское время еды и когда на горшок, но так нельзя, ребенок — не черновик человека, каждый малыш — личность, исключительный малыш на свете. Его желания надо уважать, капризы игнорировать, отличать одно от другого. Хочу играть — желание, хочу играть только с куклой Лены — каприз! Ну, разбросал он цветные пуговицы по дому, ничего, может, это фантастические миры, которые он строит. Ребенок.

Точно — ребенок. Их с Митей исключительный малыш. Осталось совсем немного времени. Вдруг не смогла прогнать этот страх, он мешал сосредоточиться, увлечься экранной выдумкой. Важенка растерянно улыбалась Мите в темноте. Вздрагивала от резких выкриков актеров, щурилась, когда экран ярко вспыхивал, меняя картинку. Порывисто отвечала на его пожатия. Молча пришли к машине.

Давай сегодня не расставаться, Важенка склонила голову, не смогу без тебя. Завтра уже научусь, наверное, но не теперь…

Митя недолго тарабанил по рулю, глядя прямо перед собой. Спросил двушку, хлопнул дверцей. Ушел к телефонной будке расчищать им место под солнцем.

На обратном пути отвечал невпопад. Припарковавшись во дворе, он поднырнул ближе к лобовому, высматривая свои окна. Они темнели в сером ночном сумраке. Молча поднялись по лестнице.

В квартире никого не было.

Он просиял, обернулся к ней. Заговорил снова, хоть и негромко, но едко, весело, а ее задело это Лилино могущество, особенная власть над ним.

Важенка отступила к двери. Зачем-то сдернула клипсы.

— Знаешь, я, наверное, пойду. Какая-то я дура! “Умру без тебя, не могу сегодня”, — она передразнила саму себя. — Конечно, могу! Пойду, ладно? Не обижайся, пожалуйста. Короче, дура. Нет, нет, тут рядом, не надо ничего.

Она повернулась к двери, нервно перебирала цепочки-замочки, пытаясь открыть дверь. Мешали клипсы в руке. Ей была уже знакома эта дурная тревога первых дней, когда, с одной стороны, нужно быть беспечной и нежной, с другой — зорко следить, чтобы тобой не пренебрегли, защищаться, как воин. Ловушка в самом начале чувств.

Он сказал: что за детский сад! Улыбнулся, шагнул ближе.

Митины глаза прошли насквозь. Его ладони на спине, на талии, на бедрах. Многорукий. Захватил в кружок, обступил со всех сторон. Сразу куда-то все кувыркнулось, обесценилось. Важенка прикрыла веки. Линия бицепса, обтянутого тканью, осталась перед глазами. Ей вдруг почудилось, что это вовсе не Митя, кто-то другой целует ее у дверей в прихожей с высокими потолками. Что-то непоправимое, опасное было в этих объятиях. Точно она отдавала больше, чем поцелуй. И была согласна, и пусть продлится.

Долго мыла руки. Покачав головой, прополоскала и отжала губку, на которой лежал кусок мыла. Потом и с него смылила серую пену и налипшие ворсинки. Пристально разглядывала косметику Лили — какие-то неопрятные флакончики, коробочки, крем “Балет” в присохших комочках туши. Наверное, руки бережет, усмехнулась Важенка, нельзя долго в воде.

На кухне Митя взял с подоконника яблоко. “Слава победителям”, такой сорт. Она поднялась за ножом. Двенадцать ломтиков, четыре в чай. И кто тут кого искушает? Никто никого, так пьет моя бабушка, такое лакомство, не знаю почему. В деревне Харбатово, откуда она родом, ни одной яблоньки. Все мелколесье черемухой поросло.

Пили чай, и Митя мечтал о пирогах с сушеной черемухой. Света не зажигали — на огонь гость идет! Он не просил, но она поняла. Хорошо, что квартира на две стороны и пронизана синей майской ночью, взявшей курс на белые. Поскрипывал магнитофон.

Ты улыбаешься, наверное, ты хочешь пить.
Я наблюдаю, я ничего не хочу говорить.

Я — змея, я сохраняю покой.

Сядь ко мне ближе, ты узнаешь, кто я такой[9].

Она смотрела, как он сглатывает, как движется его кадык, и страшно волновалась. Внутри нее точно шевелились какие-то растения. Процедила воздух между зубами.

— Горячо? — вскинулся он, показывая глазами на дымящуюся кружку.

— Все нормально, — сделала глоток.

Яблочные ломтики кружились в чашке. Уже распаренные.