Вдали от безумной толпы

Батшеба отворотилась от своего работника, чтобы он не мог более видеть беспокойства, столь явно ей овладевшего. Чувствуя дурноту, она вернулась в дом. В висках стучало. Спустя час снаружи послышался шум повозки. Батшеба вышла, по-прежнему болезненно сознавая, сколь очевидны ее тревога и растерянность. Джозеф, одетый в лучший костюм, запрягал лошадь. Цветы и вечнозеленые ветви были навалены горой, как и велела Батшеба, но она их едва видела.

– Кто, ты говоришь, был ее любезный?

– Не знаю, мэм.

– Ты уверен?

– Да, мэм.

– А в чем ты уверен?

– В том, что ничего не знаю, кроме того, что утром она пришла в работный дом, а вечером взяла да и померла без лишних разговоров. Больше Оук с мистером Болдвудом ничего мне не сказали. «Умерла малышка Фэнни Робин», – говорит Габриэль и глядит мне в лицо этак спокойно, по своему обыкновению. Я страсть как огорчился. «Ах! – говорю. – А от какой же напасти она умерла?» «Случилось это в кестербриджском работном доме, – отвечает он, – а отчего да как, может, и неважно. В воскресенье рано утром она пришла в работный дом, а к вечеру ее уж не было в живых – в этом сомневаться не приходится». Тогда я спросил, как жила она и что делала. Тут мистер Болдвуд перестал тыкать тростью в чертополох, повернулся ко мне и рассказал про Мелчестер и портняжную работу – точь-в-точь как я вам пересказывал. Оттуда она ушла в конце прошлой недели и в субботу, в сумерках, миновала нашу деревню. Мистер Болдвуд и Оук присоветовали мне, чтобы я про ее кончину вам намекнул, ну и пошли по своим делам. По моему мнению, мэм, Фэнни оттого умерла, что бродила ночью на ветру. Люди давно ей смерть от чахотки предрекали. Зимой она вечно кашляла. Теперь, однако, чего уж?

– А не слышал ли ты, чтобы люди еще что-нибудь говорили? – спросила Батшеба, поглядев на Джозефа так пристально, что тот испуганно заморгал.

– Ни слова больше не слыхал, ей-богу, хозяйка! Да в приходе почти никто и не знает об этом деле.

– Почему же Габриэль сам не сообщил мне о смерти Фэнни? Обычно он по любому пустяку ко мне является… – пробормотала Батшеба еле слышно, глядя в землю.

– Может, мэм, дела у него были неотложные? – предположил Пурграсс. – Иной раз Габриэля как будто мысли какие-то мучат. Видно, вспоминает те времена, когда жилось ему лучше, чем теперь. Человек он немного чудной, но пастух очень даже понимающий и много книг прочел.

– А когда он говорил с тобою о Фэнни, не заметил ли ты, чтобы что-нибудь особенное было у него на душе?

– Как не заметить, мэм! Огорчился он ужасно. Да и фермер Болдвуд тоже.

– Спасибо, Джозеф. Довольно. Теперь езжай, не то опоздаешь.

Батшеба, встревоженная и печальная, вернулась в комнаты. После обеда она спросила у Лидди, знавшей о случившемся:

– Какого цвета были волосы у бедной Фэнни Робин? Я что-то не припомню, ведь она служила мне всего лишь день или два.

– Светлые, мэм. Довольно короткие. Она все время прятала их под чепец, из-под которого они едва выглядывали. Но однажды я видела, как она распускает волосы перед тем, как лечь спать. Тогда они были очень красивые. Прямо золотые.

– А ухажер ее был солдат?

– Да. Служил в одном полку с мистером Троем. Мистер Трой говорит, что хорошо его знает.

– Что? Мистер Трой так сказал? Как меж вами зашла об этом речь?

– Как-то раз я спросила, не знаком ли он с женихом Фэнни, а он ответил: «О да, я знал его как себя самого, и никто в целом полку не был мне так люб, как он».

– Ах! Неужели так и сказал?

– Точно так. И еще сказал, что они с тем парнем очень похожи: случалось, их даже путали…

– Прекрати же, Лидди! – воскликнула Батшеба с раздражением, каким часто сопровождается тревожная догадка.

Глава XLII Джозеф и его поклажа

Земля, принадлежавшая кестербриджскому работному дому, обнесена была стеной, прерываемой будкой с высоким фронтоном, который, как и фасад здания, густо увивал плющ. У этого фронтона не было ни окон, ни трубы, ни каких-либо украшений. Из моря темно-зеленой листвы выглядывала лишь маленькая дверь, расположение коей казалось странным: порог находился на расстоянии трех или четырех футов от земли. В первую секунду трудно было найти этому объяснение, однако колесные борозды внизу подсказывали, что дверь предназначалась исключительно для тех людей и предметов, которые попадали во двор работного дома с воза или со двора на воз. Сама по себе она весьма напоминала уменьшенную копию Ворот изменников[53]. Судя по пучкам травы, пробивавшейся сквозь щели в пороге, пользовались этой дверью нечасто.