Вдали от безумной толпы

Когда часы на доме призрения в конце Южной улицы показали без пяти минут три, к зданию приблизилась голубая рессорная повозка с красной отделкой, груженная цветами и зелеными ветками. Как только расстроенные куранты, заикаясь, исполнили некое подобие «Мальбрука», Джозеф Пурграсс позвонил в колокольчик и получил предписание подъехать прямо к вышеописанной будке с высоким фронтоном. Дверь отворилась, и двое или трое мужчин в бумазейных куртках медленно просунули через нее простой деревянный гроб, так что он лег на середину телеги. Один из рабочих вышел, достал из кармана кусок мела и крупными буквами небрежно написал на крышке имя и еще несколько слов. (Будем надеяться, что в наши дни сия операция проделывается с большей учтивостью и что для этого дается табличка.) Накрыв гроб обветшалой, но целой и чистой черной материей, рабочий поднял задок телеги. Второй мужчина протянул Джозефу свидетельство о смерти. Затем оба работника скрылись за дверью и заперли ее за собой. На этом их отношения с Фэнни, бывшие весьма непродолжительными, прекратились навеки.

Пурграсс, как велела ему хозяйка, разложил на гробе цветы, а вокруг цветов – ветки вечнозеленых растений, так что стало трудно различить, какая в телеге поклажа. Джозеф щелкнул хлыстом, и нарядный импровизированный катафалк, спустившись с холма, неспешно двинулся по дороге в Уэзербери.

Быстро сгущались сумерки. Шагая рядом с лошадью, Пурграсс поглядел направо, в сторону моря, и увидел над грядой холмов причудливые облака и завитки тумана. Тучнея и множась, они лениво ползли над долинами, берегами реки и чахлыми, похожими на клочки бумаги зарослями вереска, а затем сливались в одно сырое и рыхлое целое. Казалось, из моря стремительно вырастают воздушные грибы. Когда человек, лошадь и гроб достигли Большого йелберийского леса, невидимая рука уже окутала их первым туманом осени, в котором ничего нельзя было разглядеть. Повозка с поклажей, до сих пор катившаяся по узкой полоске прозрачного воздуха, теперь оказалась полностью погруженной в упругую монотонно-бледную массу. Ни малейшее дуновение не колыхало ветви буков, берез и елей, обступавших тропу, ни одна капля дождя не упала с неба. Деревья томились, напряженно ожидая, что налетит ветер и станет их качать. Но пока кругом царила пугающая тишина, нарушаемая лишь потрескиваньем хвороста под колесами повозки и другими легкими шумами, которые теперь звучали отчетливо, хотя обыкновенно в дневное время не были различимы.

Джозеф посмотрел на свой скорбный груз, едва видневшийся из-под цветущих ветвей вечнозеленой калины, затем окинул взглядом лес, утопавший в бездонной мгле. Размытые серые стволы высоких деревьев, не отбрасывающие теней, напоминали привидения. Охваченный отнюдь не веселым чувством, возница пожелал, чтобы рядом с ним оказался хотя бы кто-нибудь – пусть даже ребенок или собака. Он остановил лошадь и прислушался, однако не уловил ни скрипа колеса, ни человеческих шагов. Единственным шумом в этой мертвой тишине был стук чего-то, упавшего с дерева на гроб бедняжки Фэнни: крона, уже перенасыщенная влагой тумана, обронила первую каплю воды. Гулкое эхо, подхватившее этот звук, болезненно напомнило Пурграссу о всевластии Великого Уравнителя.

За одной каплей последовала другая, потом еще две или три. Теперь вода непрестанно барабанила по мертвым листьям, по дороге и путникам. Туман сделал нижние ветви деревьев серебристыми, как седины старца, а на тех листьях, что уже порыжели, вода сверкала, подобно бриллиантам среди каштановых волос.

Прямо за лесом, в придорожной деревушке под названием Рой-Таун, был постоялый двор «Голова оленя», от которого до Уэзербери оставалось еще около полутора миль. Раньше, когда по кестербриджской дороге сновали дилижансы, многие возницы держали здесь сменных лошадей. Старые конюшни не уцелели, но гостиница по-прежнему поджидала постояльцев, и, поскольку располагалась она не у самого проезжего пути, о ее существовании громогласно возвещала табличка, свисавшая с ветви придорожного вяза. Путешественники (среди которых еще не вполне отчетливо выделялись те, кого мы теперь именуем туристами) порой говорили, что часто видели такие вывески на картинах художников, однако в действительности – до сих пор ни разу. Именно под этим деревом стоял фургон, в котором некогда уснул Габриэль Оук, шедший с кестербриджской ярмарки. Тогда было темно, и вывески он не заметил.

Нравы, царившие на постоялом дворе, не менялись на протяжении многих десятилетий. Посетители неукоснительно придерживались старинных правил, подобных следующим: «Хочешь, чтобы налили еще, – стукни кружкой по столу. Нужно табачку – кричи. Служанку подзывай возгласом: «Эй, девушка!», а хозяйку – «Эй, старушка!»