Вдали от дома

«Редекс» определенно подарил моему мужу надежду, но «только из академического интереса» я тоже любила водить машину. Порой я побаивалась, что меня оставят. Бессонными ночами я воображала, как ускоряюсь вдоль поймы реки, которую описывал Баххубер: заросли бригалоу[58], камни, летящие из-под колес других машин. Это было мое приключение, на «Хрустальном шоссе»[59], названном так из-за осколков ветровых стекол, рассеянных на обочине. Оно было неровным, испещренным канавами, его пересекали ручьи. Когда мы услышали, что его также называют «Отрезок ужасов», то решили, что это из-за дорожных условий. Баххубер не оспаривал этого, пока детей не уложили спать. Тогда он выдал все без утайки.

Коротышка не притронулся к пиву, пока слушал жуткие истории.

– Неужели это правда? – спросил он.

Беверли горячо закивала. Я подумала: «Ей-то почем знать?»

Баххубер сказал, что целые семьи сбрасывали с вершин утесов, расстреливали, детям разбивали головы дубинками. На Гулболбе более трехсот человек застрелили или утопили, и это называлось «рассеяние»[60].

– Это правда случилось?

Нет, это были черные люди. Это случилось сотню лет назад. Для меня это звучало как ужасы из Библии. Не из современности. Итак убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте[61].

– Помоги мне бог! – вскричал Коротышка, который расстроился бы и слушая историю распятия. – Нам-то это зачем?

Он крайне внимательно изучил восемьдесят миль через Кимберли, от Мардоварры до Холлз-Крик, восемь страниц маршрутных карт, на каждом листе изображена вертикальная черная змея пути, изрезанная тонкими прямыми линиями с предостережениями о песках, водных переправах и воротах на дороге.

– Мы знаем, в какую сторону открываются ворота! – вскричала Беверли, словно это она составляла карту, словно она перелетела на метле две тысячи миль через красную пустыню до Кимберли, будто она понимала их важность для нас, водителей, которые вынуждены сталкиваться с этими препятствиями, крадущими у нас время. Тем не менее: знай мы, в какую сторону открываются ворота, мы бы точно знали, где остановиться, развернуться или проехать вперед.

– Разрази меня гром, – сказал мой муж. – Ты умный шельмец, Баххубер. Как ты это узнал? От почтальона?

Баххубер посмотрел на моего мужа с прищуром, и я подумала: он станет штурманом, а я останусь дома мамочкой. Признаюсь, я почувствовала себя обманутой Коротышкой. На этом этапе все влюбились в Баххубера, включая, должна сказать, мою сестру. Ночью мы слышали их сквозь стены из фибры[62], через проезд. Конечно, нас это совершенно не касалось, но мы были супружеской парой, и весь стресс и напряжение, связанные с «Редексом», притупили наши чувства. Как же печально было лежать на спине, не касаясь друг друга. Я думала, что он предал меня.

Он отдалился, и я оплакивала те годы, когда мы прижимались друг к другу ночи напролет, нашу славную жизнь, которую мы разрушили, привнеся «Редекс» в нашу постель. Я ощущала Коротышку рядом со мной, неспящим: я не нравилась ему, но он меня хотел.

Беверли и Баххубер меня разбудили. Было четыре утра, я пошла в кухню и заварила чай. Рано или поздно она проскользнула бы назад в свой фургон. Я открыла заднюю дверь и ждала. Крикнула мопок. Луна выползла из-за облака. Грязная кошка выслеживала мышей среди канны. Наконец я услышала мягкий стук сетчатой двери у Баххубера, а затем ржавую петлю садовых ворот. Включила свет сзади, чтобы она увидела, как я иду по тропинке к прачечной, и подождала возле котла.

Она пришла босиком, держа в руке скомканные грязные чулки. Ее макияж размазался. Волосы в пучке растрепались. Я забрала у нее чулки и молча положила их в бетонную лохань.

– Он очень наивный, – предупредила я ее. – Это все видят.

– Наивный? – Она усмехнулась. – Ему двадцать шесть лет.

– Ему причинили боль.

– Бедняжка Айрин, – сказала сестра. – Мне так жаль.

И я вспомнила, почему вечно с ней ссорилась. Я мечтала о старшей сестре, которая приглядывала бы за мной, но этого никогда не случалось: она всегда брала то, что могла взять, а меня унижала. Я предложила ей устраивать свою жизнь подальше от моего дома.

Она уставилась на меня. Я ответила ей взглядом. Раньше я бы оттаскала ее за волосы.

– Ладно, – сказала она наконец.

Побежала по гравию в фургон, а мне остались только ее грязные чулки.

На следующий же день она начала помогать по хозяйству. Ходила за покупками. Готовила. Подмела строительную пыль с пола новой шоу-рум и стерла наклейки «Пилкингтона»[63] с витринных окон. Она не собиралась отказываться от Баххубера. Так, вероятно, она думала.

Конечно, она все равно раздражала, но теперь она помогала детям со школьными проектами. Мельбурнский «Аргус»[64] выпустил цветные приложения, посвященные королевскому визиту, и Беверли устроилась на полу гостиной с бумагой для рисования и банкой домашнего клея, вырезая изображения «королевской короны», «скипетра» и «державы».