Вдали от дома

Себастьян был картографом-библиотекарем в Государственной библиотеке штата Виктория. Такая была в те годы библиотека, когда не было должных правил каталогизации и на немногочисленных полках хранились местные сокровища, так что вероятно, это звучное звание Себастьян придумал себе сам. Это был широкогрудый мужчина с ногами, как заборные столбы, которые он оставлял голыми в любую погоду, даже когда иней покрывал пригородные газоны. У него была длинная челюсть, широкие высокие скулы и коротко стриженные седые волосы, уродливый шрам протянулся из угла рта почти до глаза. Я представлял его воином, которого неудача или позор вынудили удовлетвориться этой оседлой ролью.

Себастьян нанял меня своим помощником. Бог знает, чему бы он меня в итоге научил, не сбеги я вновь, на этот раз от Аделины, которая была причиной моего изначального побега из Аделаиды.

Мне был двадцать один год. Себастьян быстро полюбил меня, думаю, как любят бездетные мужчины. С ним мы читали карты, к примеру Виллема Блау «Terra Sancta quae in Sacris Terra Promissionis olim Palestina»[69]: его ученость населяла их призраками других схем, включая перемещение населения, извлекая жестокое вторжение Homo sapiens в земли, за которые потом соперничали христиане, иудеи и мусульмане. В этой выцветшей сепии я видел истребление неандертальцев, которые переселялись не из неутомимой жажды исследовать мир, но спасаясь от безжалостного врага.

Я знал его всего неделю, когда попросил помочь мне с кризисом, вынудившим нас бежать из Южной Австралии. К кому еще я мог обратиться? Какой неосторожный путь я мог выбрать? Я попросил одолжить мне пятьдесят фунтов, чтобы заплатить за нелегальный аборт.

Себастьян привел нас с Аделиной к себе домой, познакомил с женой. Должно быть, мы казались им сиротами – мы и были ими. Они кормили нас супом такими большими ложками, что те едва помещались нам в рот.

Себастьяну я доверил не только свою вину и муку, но и беспокойные чувства, вызываемые у меня картами. Это горе, сказал он. Предложил Юнга: Я очень остро ощущаю свою зависимость от вещей и вопросов, которые остались незавершенными и не отвеченными моими родителями и далекими предками.

Мне часто кажется, что существует некая безличная карма, которая передается от родителей к детям.

Я всегда был убежден, что просто обязан ответить на вопросы, которые судьба поставила еще перед моими прадедами, что должен хотя бы продолжить то, что они не исполнили[70].

Мой отец так и не узнал, куда я исчез. Я стольким ему обязан.

Себастьян отвез нас к специалисту по абортам в своем ржавом «хиллмен-минксе», а затем вернул домой. Он оставил нас с горшочком жаркого и пельменями. В то благословенное время я был его протеже, и он познакомил меня с пивом и взглядами на относительность добродетелей, которых придерживались Фрейд и Юнг – помню этот предмет наших разговоров в гостинице «Альбион» в Карлтоне. Здесь каждый вечер по пятницам, когда я все еще был счастливо женат, я узнал много ценного, включая то, что не стоит стоять на пепельнице, которая может захлопнуться на моей лодыжке столь же жестоко, как кроличий капкан. Именно в «Альбионе» я услышал, как он сказал: «Не слушай старого диггера[71]». (Потому что откуда бы еще кто-то узнал, что этот странный чужак воевал за Австралию?)

Обнаружилось, что я не переношу алкоголь и должен удовлетворяться одним бокалом. Семь жидких унций тут же срывали мои запреты, и я раскрывал Себастьяну такое, о чем никогда не говорил ни одной живой душе. Кажется, он поразился, узнав, что порой во сне я превращаюсь в реку. Попросил разрешения записывать. Кто еще на свете говорил бы со мной так? Благодаря Себастьяну я понял, что Фрейд ошибочно считал бессознательное архивом вытесненных сексуальных желаний, которые вызывают патологию или душевную болезнь, но его кумиром был Юнг. Мне очень повезло, сказал он. Было бы травматично признаться в моих снах про змея фрейдисту, но юнгианец может распознать в них благословение. Мой гигантский змей был отражением Всемогущей и Вездесущей силы «Бога», который живет в каждом человеке. Мои змеи часто имели усы, из-за чего он прижимал меня к груди, и он был столь крепок и велик, что никто в агрессивно гетеросексуальном «Альбионе» не смел сказать и слова.

Фрейд считал религию бегством и ошибкой, утверждал Себастьян. Верно же было совершенно обратное. Религия была «непосредственной связью» между всеми народами, между нами с черными и другими, известными как «дикари». Хотя все религии различались, говорил он, архетипы и символы оставались теми же. «Ваш змей – не ваш пенис, – заявил он, – это бог».