Вдали от дома

Оглядываясь назад, я подозреваю, что он был из польской аристократии. Поразительно, что я так и не спросил его об этом. Я невежественно воображал его шрам военным ранением, хотя тот, очевидно, был получен на дуэли в Гейдельберге или Бонне. Себастьян был из старинного рода, полагаю, и перевез те гигантские суповые ложки через океан по причине, о которой я никогда не узнаю.

Он сказал мне, что Юнгу приснилась Первая мировая война в ноябре 1913 года, до ее начала. Великому человеку приснилась карта, по сути, великий потоп и смерть тысяч людей. Он видел, как кровь покрывает северные и нижние земли между Северным морем и Альпами. Он видел мощные желтые волны, дрейфующие обломки цивилизации, бесчисленных утопленников в море крови.

Помню, как вышел из «Альбиона» тем желтым зимним вечером. Я все еще вижу угол Лигон-стрит и Грэттен-стрит и точно помню целые предложения, процитированные Себастьяном. Я искал, но так и не нашел их в книге. Он сам их придумал? Был ли мой учитель безумен?

Тот вечер был в июне 1950 года. Себастьян и его махонькая женушка были двумя из трех наших добрых друзей в Мельбурне – третьим был Мэдисон Ли, первый медбрат и первый чернокожий, с которым я познакомился. Какой диковинкой был Мэдисон в тот год, когда политика Белой Австралии действовала в полную силу! За несколько лет до этого правительство не желало выпускать чернокожих солдат на берег, но Мэдисону разрешили остаться как «личности выдающихся достоинств», что, как он утверждал, было недоразумением. По правде, сказала Аделина, он спас сына австралийского генерала. В любом случае он работал в ту же смену, что и Аделина. Он был ее и моим другом. Он готовил острые блюда по-луизиански с ябби из ручья Мерри. Видимо, это было étouffée[72], хотя мы никогда о таком не слыхивали. Еще он пел после ужина в квартире в Восточном Мельбурне. Его «Мона Лиза» звучала лучше, чем у Нэта Кинга Коула[73]. Раз или два он приводил девушку, но привычки у него были убежденного холостяка. Я имею в виду его изящество, его изысканность, его щегольскую чистоплотность, боль и томление его бархатного голоса.

Мне было легче оттого, что он находился рядом, когда у Аделины отошли воды, и спокойней, что он поехал с нами в больницу. Он составил мне компанию в приемной, где мы ели пироги с мясом и пили фанту с беспечностью невинных мальчишек.

Но когда появился акушер в операционной форме, тут же стало понятно, что что-то пошло не так. Я увидел это на узком, словно выточенном лице врача: какой-то выверт, гнев – и подумал: «Они оплошали, она погибла». Я взглянул на Мэдисона, и он увидел то же, что и я. Врач хотел говорить со мной.

– Нет, – сказал он, – наедине.

Я проследовал за ним по коридору, ненавидя свои дурацкие скрипучие туфли. Не знаю, куда мы пришли. Была ли это «смотровая»? Помню люльку, недовольную медсестру. Они оба посмотрели на меня с жутким сочувствием. Я подумал: «Я выращу ребенка один. Буду заботиться о нем вечно».

Но затем я увидел, что это н наш ребенок. Он был черным, с густыми черными волосами.

Доктор сказал, что ему жаль.

В моей голове бушевала песчаная буря. Я покинул комнату и потерялся в больнице. Появился в кухне, затем была улица и бесчеловечные трамвайные пути, мокрые от летнего дождя. Я был бурей ярости и горя, вилли-вилли, двадцати одного года, собирался совершить поступок, который займет секунду и будет длиться всю жизнь.

От Сиднея до Таунсвилла, 1300 миль

1

Через две недели автомобили «Редекса» стартуют из Сиднея. Мы переехали из частного казана в общий котел. В шоу-рум кипела работа, тут храм Автомобиля «Редекса» номер 92. Когда-то скромная загородная машинка, наша демонстрационная модель стала свирепым зверем, четырехглазым, с защищенными сеткой головными фарами. Мы приделали мощный кенгурятник и нанесли наклейки «Калтекса» и «Эс-Пи-Си»[74]. Коротышка продавал с витрины, принимал заказы в спекулятивном сером костюме. Никто, казалось, не понимал, что я тоже буду водителем.

Машина обречена порвать одну-другую рессору. Замена привела бы к потере баллов. Вечерами мы облачались в комбинезоны и возвращались к тренировкам: меняли шины и рессоры.

По ночам муж в трусах проделывал зарядку канадских летчиков, а я лежала в постели, и смотрела на него, и гадала, сколько денег заплатить Беверли, чтобы уговорить ее остаться с детьми. Я лежала в темноте, воображая ее лицо, как она с наслаждением мне откажет.

Ах, она ждала этого, заявила она, когда я затронула тему. Она понимала ситуацию, сказала она мне. Я использовала Баххубера, чтобы оставить ее в Марше, а теперь она вынуждена стать моей няней. Что ж, ей опротивел Баххубер. Что я думала об этом?

Я сказала, что это грустно, конечно.

– Я что, глупая? – поинтересовалась она.

«Да, – подумала я. – Я глупая. Мне бы пришлось остаться дома».

– При чем тут Баххубер? – спросила она. – Давай, – сказала она. – Колеси по стране. Мне больше негде жить.

Спасибо тебе, боже, добрый милый Иисус, будь благословенно твое спасение.