Вдохнови меня

В день икс светило солнце. Яркое, слепящее, холодное зимнее солнце. Маша влетела в парк, она немного опоздала, шеф задержал на работе. Ей не терпелось увидеть Павла, ведь вчера они не виделись, он только позвонил и сообщил, что не сможет к ней приехать. А Маша ждала и готовилась. Она все-таки сходила в дорогой бутик и купила себе обалденное тонкое кружевное белье. Черное. С кокетливыми алыми бантиками на копчике и в ложбинке между грудями. Очень и очень соблазнительное, на ее взгляд, белье.

Когда-то же надо решаться переводить их с Павлом отношения на новый уровень.

Он стоял в темном драповом пальто на одной из аллей. Почему-то сутулился, хотя раньше за Павлом такого не замечалось. Маша была готова броситься ему на шею, растормошить и рассмешить. Хотела, чтобы и он радовался холодному обжигающему зимнему солнцу, их встрече. Но мужчина отступил на шаг и как будто даже руки вперед выставил, отстраняясь от нее. Лицо непроницаемо, челюсти сжаты.

Рассердился, что опоздала или случилось что?

— Паша? — Маша остановилась в шаге от него. — Что у тебя случилось?

— Нет, ничего. Просто, — голос низкий и хриплый.

В один миг он отказался от нее, сказав всего одну, но зато какую, фразу:

— Нам пора расставаться, надоело.

Пора… Надоело.

Неделя, семь дней… Оказывается, Маша считала.

Спите, не спим… Ничего не значишь… Разные…

В то утро, когда умерла бабушка, умерло ее детство. Сейчас Маше казалось, что умерла она сама.

Солнце и искрящийся снег обжигали глаза, поэтому они слезились. Ноги до того замерзли на морозе, что стали ватными. Некоторое время Маша стояла и смотрела в его лицо. Непроницаемое.

Павел отвернулся и посмотрел в сторону. Он больше не сутулился, стоял прямой как палка. Высокий, красивый, сильный. Отвернуться от него было трудно, будто делаешь последний в жизни вдох. Знаешь, что вот он, — последний. Больше ты дышать не сможешь.

Как кукла, которую кукловод подергивает за ниточки, она сделала шаг назад. И еще один. Спасибо, что есть эти ниточки, и есть кукловод, ими управляющий. Иначе она так и стояла бы там в парке. Или свалилась в сугроб. Павлу под ноги.

Отвернулась.

Пошла обратно, той же дорогой, что и пришла. Ниточки дергали за ноги, и они делали шаги. Руки и голову ниточки просто держали, не дергали, и они не шевелились.

Павел остался стоять на заснеженной аллее, но он не смотрел девушке вслед. Не мог это видеть, не был в состоянии видеть Машу такой. Пустой сломанной деревяшкой. Он сделал так, как делал всегда. Так, как умел лучше всего. Смотрел в сторону деревьев, не видя их. Только белый ослепляющий свет.

Отвернулся, отстранился, отгородился за высоченной непроницаемой стеной от происходящего. Так он поступал всегда, так поступил и сейчас. Если проблему не видеть, игнорировать, то ее как бы и нет. А теперь нет человека. Маши в его жизни больше нет.

Разом стали очень сильно ощущаться мороз и ледяной ветер. Павел поднял воротник и сжал руки в карманах в кулаки. Но уходить из парка от холода и ветра не спешил. Все стоял на том же самом месте, где его оставила Маша и стоял. Застыл, будто если застынешь и остановишься сам, остановится и время.

Почему его стена не работала сейчас? Его метод, благодаря которому он выживал, стал таким, какой есть сейчас. Всегда выручавший прием не сработал. Павел не смотрел, но видел. Игнорировал, но чувствовал так остро. Маши нет, но он бы все отдал, чтобы она оставалась с ним. Как пять минут назад, рядом, лучившаяся свежим морозным счастием… для него.

И хоть Павел и не провожал ее взглядом, смотрел на белый свет в стороне, он видел все. Ее неверие, ошеломление и боль. Слезы, которые появились в глазах и сорвались вниз по бледным щекам. Видел, как задрожали ее пальцы, как деревянной походкой удалялась от него. Видел, чувствовал, ощущал… Черт! Где эта долбанная стена?! Слишком много, слишком больно, неправильно, непривычно. Он не может столько всего чувствовать!

С силой ударил по скамейке ногой, ударил еще, ударил по каменной, припорошенной снегом, урне рядом. Кто-нибудь, ударьте его самого! Избейте, отключите… Он не хочет чувствовать.

Не пошел в бар напиваться, хотя очень хотелось. Просидел на скамейке в парке, глядя в никуда до позднего вечера. Наутро после бессонной ночи продолжал ломать себя. Занимался как одержимый, рвал смычек. В пустой квартире рычала и хрипела виолончель, рычал и он сам. Если бы профессор его тогда услышал, наверное, разбил бы инструмент о его голову. А Павел бы с облегчением вырубился. Может, стоит позвонить Александру Александровичу? Попросить послушать?

Вероятно, вчера он все-таки простыл, не мог нормально дышать, голова раскалывалась, голос охрип.

Два дня. Время не остановилось, оно шло дальше. Остановился он сам, замер в той секунде, когда сломанная Маша от него отвернулась. Эта секунда продолжалась до сих пор и не желала отпускать.

Как он мог? Очень просто. Всего понадобились три слова. Два дня Павел провел в той секунде. Больше не выдержал.