Вдоль горячего асфальта

Когда-то народ этот, который изобрел холодное оружие, называемое на его языке «шашка», носил шелковые одежды. Сейчас он умирал в благородной нищете, но кое-кто из его сыновей не брезговал разбоем.

У горцев и у приезжих все было разное, кроме общего бесплатного бассейна, где купались в холодной воде, общей беседки, где мазались грязями, и общей ресторации, где ели.

Курорт входил в моду.

Сюда приезжали не только из Туапсе и Армавира, но также из Петербурга и Москвы, и не только люди незаметные, но и весьма известные, и даже знаменитые.

Заехал сюда и Иван Сергеевич — театральный деятель молодой натуральной школы. Он произносил прозу и стихи очень натурально, но его манеры, цитаты и даже пенсне были условные — романтические.

Машутке все нравилось здесь: и то, что на сафьяновом листе магнолии можно нацарапать булавкой письмо, и горячая ванна в сарайчике, и прогулки с Иваном Сергеевичем в совершенно дантовском, как сказал он, леске.

Иван Сергеевич в художественном воротничке с отогнутыми углами, чтобы бархатному голосу было свободно и чтобы он звучал натурально, бабушка в темном, в светлый горошек платье — как аккуратная цесарочка, Машутка, меченная кустами и камешками, достигли быстрой речки, от которой пахло круто сваренным яйцом.

Тощие деревца над ней казались голыми, но на них были листья, однако не зеленые, а мрачного цвета, и ветки — не гладкие, а сучковатые и кривые, и на ветках — не ягоды, а колючки; и все эти бледные и кривые уродцы ежесекундно изменяли в быстрой воде свой таинственный узор.

Иван Сергеевич, пытаясь превратить стихи в прозу, задекламировал из дантовского «Ада» о лесе — странном и страшном.

— И вовсе не страшный, вот и не страшный, — Машутка прыгала с камня на камень.

Придерживая не очень нужное ему пенсне, Иван Сергеевич прыгал за Машуткой. Бабушка, упрекая себя в легкомыслии, приотстала.

Вспоминая Данте, Иван Сергеевич сравнивал речку в изменяющихся пятнах света и тени то с извивающейся рысью, то со львом, чья грива встала дыбом, то с жадной, внушающей ужас волчицей, и Машутка в первый и последний раз естественно заговорила стихами:

Ничего не боюсь, —
Я и львов не боюсь,
И волков не боюсь, —

где ваш волк, я его прогоню…

— Волков слишком много, Машутка, — всех не прогонишь, и лес страшный, и в лесу — не деревья, а утомленные жизнью души, это не ветки, а руки, держащие револьвер, веревку или склянку с ядом. Данте обрек самоубийц своего времени на вечные муки, у нас — другие самоубийства, и причины самоубийства — другие.

Иван Сергеевич прикасался то к одному, то к другому дереву.

— Вот душа застрелившегося корнета, вот — белошвейки, выпившей сулемы, вот — новобранца, зарезавшегося косой, вот — гимназистки, бросившейся с моста, вот — повесившегося фабриканта. У каждого свое. Корнет не смог заплатить карточный долг, белошвейку покинул женившийся на барыне и ставший барином студент, к новобранцу придрался фельдфебель, гимназистка поверила гимназисту, что жизнь бессмысленна, фабриканта разорил промышленный кризис… Не ломай сучки, Машутка, — это пальцы самоубийц; им больно, очень больно.

Бабушка издали прислушивалась к обаятельнейшему говорку Ивана Сергеевича и, преисполненная решимости, подобрав платье, устремилась вперед, чтобы прекратить сомнительный монолог, но Машутка опередила бабушку.

— Ах, что вы говорите! — закричала она звонко и тотчас же заломила сучок. — Вовсе не больно, дереву не больно, камню не больно.

Иван Сергеевич остановился, и Машутка обернулась и остановилась. Он же, как ибсеновский пастор, скрестил руки на груди и посмотрел Машутке в глаза, обещающие быть прекрасными.

— «Среди хороших и дурных людей я женщиной был призван несравненной, и поклялся я следовать за ней».

Он выдержал положенную у них в театре паузу.

— Хочешь быть моей Беатриче, Машутка?

— А зачем?

— Чтобы отгонять от меня моих волков.

— А почему?

Бабушка настигла и довольно сердито схватила Машутку за плечо:

— Не говори глупостей (но глупости говорила не Машутка — глупости говорил Иван Сергеевич). Иди сюда и не отходи от меня.

Но стоило бабушке сказать «не отходи», как Машутка вырвалась и, поскакав в сторону, замелькала за тощими стволами уже на опушке. Через минуту раздался ее крик, и Иван Сергеевич бросился на помощь.

Машутка пятилась, на нее наступали гуси. Будто желая схватить Машутку за платьице, передний, вытянув шею, шипел: а мне ужасно больно. С тех пор Машутка боялась гусей.

25

Недавно цвела липа, и бабушка Агафья Емельяновна уезжала на курорт и вернулась, а вернувшись, собиралась осенью посетить монастырь и не собралась, и уже — зима.

— Опять декабрь, — говорит дедушка Ираклий Александрович: для него мелькают не месяцы, а годы.

— Опять понедельник, — говорит папа-географ, отправляясь без двадцати семи девять в гимназию.