Вдоль горячего асфальта

Цецилия Ивановна вошла в натопленные горницы своего флигеля и закашлялась мягко и нестрашно, но Михаил Васильевич насторожился, а она, сказав: «пустяки», заговорила о Павликовых пятерках, и Михаил Васильевич успокоился.

Пожалуй, впервые Цецилии Ивановне было трудно думать о приближающемся дне рождения Павлика и о выпекаемом ею к этому дню кренделе.

Цецилия Ивановна перемогла себя, но все валилось у нее из рук — и тесто не подошло и не могла вспомнить, где шафран.

Цецильхен слегла. Михаил Васильевич, как обычно, когда приходилось лечить близких, растерялся, банки заменил горчичниками, горчичники — яростными спиртовыми компрессами.

Около месяца боролась Цецилия Ивановна с ползучим воспалением легких, и в начале северного июня, когда отсветы дальних белых ночей бродили по низким водам еще спущенной Бахарки, Цецилии Ивановны не стало, она приказала долго жить, или, как сказал Костюшка, п о б ы в ш и л а с ь.

Отдать последний долг бедной Цецильхен и наставить брата приехала на петуховской с подвязанными колокольчиками тройке сестра Анна Васильевна в свежих плерезах, с дорожным, траурной кожи портливром.

Отец Григорий хоронил Цецилию Ивановну на пятницком кладбище, ибо для отца Григория, а значит, и для всеблагого вседержителя равны колобушки и зандкухены — христиане православные и лютеране.

Матушка и ее сынок жалобными фальцетами выводили «со святыми упокой».

Павлик и Михаил Васильевич плакали, и злой Семен Семенович отвернулся, чтоб не видели скатившейся у него слезы.

Почтмейстер махнул рукой:

— Все там будем…

А Прохор Петухов уточнил:

— Обязательно!

Приютская Иродиада пробралась к плечу как никогда выпрямившейся Анны Васильевны и, как бы заявляя о преданности ее осиротевшей семье, роняла на заграничный креп горючие слезы.

Исполненный кроткого сияния отец Григорий произнес надгробное слово, к которому готовился загодя:

— Что видим? Что делаем? Цецилию Ивановну погребаем? Виновницу бесчисленных благополучий наших и радостей по летам и составу крепости многолетие жить имущу — противно желанию и чаянию кончила жизнь от лютой язвы…

И тут, расчувствовавшись, зашмыгал носом Костюшка, а скорбящая Иродиада замахала на него платком, дабы унять Константина Сквернавца и заодно несколько просушить клетчатый обширный платок.

«Пора прекратить этот спектакль», — подумала Анна Васильевна, однако спектакль продолжался до самого ее отъезда.

Послав необходимые медицинские инструкции своему доктору юридических наук, она распоряжалась, а Иродиада Митрофановна исполняла ее распоряжения.

Принесла клюквы и сварила поминальный кисель и вообще позаботилась о поминках.

Она заходила в больницу просто так — поплакать с дорогими Анной Васильевной и Михаилом Васильевичем и вытирала влажные глаза не клетчатым платком, а кружевным — как у Анны Васильевны — платочком. Она приносила Павлику гостинцы и штопала Михаилу Васильевичу носки, и Анна Васильевна приняла решение. «Может, так и лучше», — подумала она и обратилась к брату:

— Я знаю тебя, Михаил, без няньки ты станешь есть капусту руками и хлебать чай из глубокой тарелки. Нехорошо. Скажи спасибо Иродиаде Митрофановне, согласившейся за тобой присматривать.

Так сказала сестра Анна и тетя Аня и увезла Павлика в сахарную столицу учиться.

Но до отъезда Павлик и Костюшка успели совершить экспедицию в верховья ручья Грохотка, в корне изменившую Костюшкину судьбу.

27

— Друг мой, — наставлял первоклассника Машуткин папа-географ, — реки имеют обыкновение течь не от устья к истоку, как изволите показывать вы, а от истока к устью, что вполне логично.

Ах, уж эта логика! Она преследовала Павлика с первых его дней. Логики требовали от него все, кроме мамы Цецильхен, а на старости лет он и сам убедится, что логичны и сказка и мечта.

Но пока, как все фантазеры, он начинал не с начала, а оттуда, где мир давал ему повод для фантазии. Поэтому, следуя за Павликом, и я показываю Грохоток, двигаясь вопреки его течению и школьной логике от реки Бахарки, в которую Грохоток впадает, к тому полузыбкому лесному болоту и родничку, где нет ни часовенки, ни зарубки, и какие координаты родничка — никто не ведает — положили под кокору, да забыли под котору.

Грохоток — ручей, а не речка, так как расстояние между берегами нигде не превышает сажени, а почему он Грохоток, если нет на нем ни порогов-звонков, ни водопадов-ревунов, — определенно сказать нельзя, но когда плещет дождь, различаешь слабый говорок капель и уже в Бахарке тихую беседу струек, а самое слово  Б а х а р к а  согласно словарю народного языка, изданному статистическим комитетом, — г о в о р у н ь я, с к а з о ч н и ц а  и даже  в ы д у м щ и ц а.

А какая может быть сказка, какая выдумка, если эти грохоток и говорок и есть накопление капель и струек, и что такое Великая река без Бахарки и Грохотка и даже без мокрого следа от коровьего копыта?

Во́ды Грохотка достаточно прозрачны, но неприятны на вкус, что замечено Костюшкой, пробовавшим воду, и занесено Павликом в корабельный журнал «Шхуны Павел».