Вдоль горячего асфальта

— Мать честная, — ходил отец Григорий по Бахарке, ходил по Грохотку, трубил в медный рог, и, на другие сутки ответив, корова нашлась.

Но утомился батюшка Гиацинтов, бродя с трубою архангела по неудобным землям, а если бы и не утомился, одинаково не посмел бы возразить матушке, — и бысть раб божий Константин по матушкиным проискам от стада отрешен.

Семен Семенович, отпустив в острые усы замечание о клопозаврах и птероблохах российского деревянного века, взял Костюшку к себе — в ремесленное.

— Я из тебя человека сделаю.

И кажется, сделал.

28

Бабушка все же урвала свободный денек и выбралась на богомолье.

Семья вышла на рассвете.

Лина еще спала.

Павлик, тетя Аня, дядя профессор — доктор юриспруденции спали, как и доктор исторических наук, и его вставная челюсть тоже спала, но отдельно от профессора — в стакане.

В прихожей доктора истории и в дворницкой его дома, прицепившись к вешалке и гвоздю, спали, как летучие мыши, кофейные котелки: один доктора истории, другой — отданный доктором истории дворнику.

Горожане, их мебель, цветы, чайная и столовая посуда, их книги и кастрюли — весь город спал. Но тайная война вывесок не прекращалась ни на минуту.

Железный ботфорт сапожника грозил железному кренделю перед булочной, а примус на вывеске слесаря — вывеске дамского и духовного портного.

Стальная штора бакалеи была опущена, и ставни мелочной лавочки закрыты, но бакалея метила схватить за горло мелочную торговлю и мелочная торговля — бакалею.

Улицы, примыкавшие к Главной, и Главная улица работали тихой сапой.

Смирновские водки подкапывались под коньяки Шустова, и воды Калинкина — под шампанское Абрау-Дюрсо, корсеты м-ме Мари наступали на корсеты салона «Элегантная жизнь», и карамель Кетти Бос (три золотые медали) — на леденцы Ландрин (поставщик Двора), а господин Стрелитц — единственный в мире «Прокат музыкальных инструментов» — готов был тихонько сдаться на милость единственному в мире прокатному депо роялей и фисгармоний господина Играшека.

Все это можно было заметить на рассвете, когда тишина и свежесть помогают видеть не только обычные вещи, но и причудливость их отношений. Однако никто из бабушкиной семьи этого не замечал, даже Андрей; из наших знакомых мог заметить это, пожалуй, лишь Павлик.

Бабушкино семейство пересекло пустую Главную улицу и вступило за приемным покоем городской больницы на тропу среди пустынных яров.

Впереди шла бабушка в суровых митенках.

За бабушкой — большеглазая Машутка без митенок («Тебе рано». — «А почему рано?»).

За ней — папа-географ с университетским значком.

За папой — Андрей в косоворотке цвета бордо с накинутой на плечи студенческой тужуркой и со студенческой фуражкой, сдвинутой на затылок.

За братом Андреем — мама в кремовых митенках, и только за ней — виновник торжества — дедушка, как вольный художник, с бантом вместо галстука и с пледом, чтобы было на чем посидеть под монастырскими яблонями бабушке и внучке, но скорее всего для дочки Вареньки, одетой слишком легко.

Избежавшая собачьей будки ласковая дворняжка обрадовалась приличному обществу и, виляя виноватым хвостом, последовала за дедушкой по мусорным ярам, по иронической улице бедняков — Миллионной, вдоль, несмотря на ранний час, поднявших железные шторы монастырских лавок и стеклянных ларей, где лучший на свете образок и единственная на земном шаре святая иконка, служа одному — монастырю, между собой не препирались.

Отогнать дворняжку удалось только у монастырских ворот, куда валила толпа богомольцев.

Все они шли с деревянным кондуктором — с клюкой да с ципком, что одно и то же, по Российской империи, но каждый держался своего края и уезда, своей волости и деревни.

— Мы томские…

— Мы витебские…

— Мы из Малых Дворишек.

— Мы из Великих Ставков.

Одни говорили  к о н ь, другие — к и н ь, даже — к е н ь  и  к у н ь, но у всех так называлась все та же крестьянская лошаденка.

Одни похваливали деруны, другие — мороженые пельмени, третьи — толокно, четвертые — пироги с черемухой, и для каждого это означало не всегда доступное лакомство.

Поближе к монастырю они встречались на привалах.

— Хлеб да соль…

— Едим да свой…

— И наш кавун вашей редьке не родня…

— И ваша пампушка нашей пышке не пара…

— И у нас — не то, что у вас…

А из-под купола соборной церкви в кочующие волны ладана, в колеблющийся жар свечей опускалась — в жемчуг одета, в жемчуг обута — царица небесная, и, несмотря на оцепление рясофорных батюшек, божий человек — паломник пробивался вперед.

— Матерь божья…

— Пресвята мати…

И наша семья продиралась вперед, шикала на соседей, стыдила их и тянулась губами к жемчужной иконе, но папа думал о том, что паломничество, в сущности, — легальное бродяжничество, бабушка — «надо бы закупить крупы», Машутка — «что за машинка такая — опускает и подымает икону», Андрей — «махнуть бы с сахарного факультета», а мама Варя думала — «до чего дедушка худенький», и дедушка думал — «путеец N умер, и архитектор А., и десятник Б., и чертежник В. И куда все торопятся?..»

— Полегче, салоеды!..

— А вы куда, водохлебы?..