Вдоль горячего асфальта

— А ваш солдат — к одному сапогу сено привязано, к другому — солома, и командуют ему не  л е в о й, п р а в о й, а  с е н о, с о л о м а…

— А ваш москаль у нас ковбасу жарил — припичок унес…

— А мы на вас колья повыдергаем…

— А мы…

— Где вам! У вас — плетни, у нас — частоколы. Накось — наша берет: кольев-то у нас поболе.

29

Как мы не знали друг друга! На какое множество лоскутьев раздирали родину, считая лишь свой лоскут бархатом, не подозревая, какие общие богатства нам принадлежат!

Летом тетя Аня повезла племянника за Волгу — на кумыс. Она прихватила и своего не нуждающегося в кумысе ученого супруга, воспаленной гортани которого мог быть полезен степной воздух.

Они пересаживались в Самаре, и четвертый — седобородый пассажир у них в купе, — судя по халату и чалме, оказался почтенный человек из Туркестана, возвращающийся к себе в Коканд.

Он оставил арабскую подпись в заветной книжечке Павлика, открывавшейся записями о путешествии в верховья Грохотка, но не сказал, что эта буква арабского алфавита напоминает тонкий стан красавицы, а другая — мушку над ее удивленной бровью.

Он ничего не сказал о своей стране, о ее великих астрономах, врачах и поэтах, не сообщил имен знаменитых каллиграфов и составителей поэтических диванов, промолчал о кокандских друзьях, состязавшихся в составлении двустиший и пятистрочий.

В каменных склепах духовных училищ они разрабатывали канон старинной газели, которой сухая, как песок пустыни, суфийская страсть диктовала традиционные образы. Но лирическая поэзия, подобная девушке из Ташкента или Кашгара, приоткрывала перед ними живое лицо.

В чайханах и в караван-сараях, на базарах они выступали с сатирическими стихами против ханских налогов или дарованной царем вексельной системы. Они осмеивали не только темного дельца и скупого бая, но и генерал-губернаторского адъютанта.

Один поэт избрал псевдоним — Домосед, ибо не покидал пределов родины и нередко, после бессонной ночи на постоялом дворе, где молодые люди ревели ослами, а гостиничный пес лаял — с п а т ь  н е  д а м, возвращался с полпути на благословенный коврик своей кельи.

Янтарный от лихорадки, он был слабее муравья, питался скорбью и пил купорос измены, как сорванный тюльпан увядая, он ждал преследования властей, видел перед собой виселицу, но, бичуя зло, он становился сильнее зла.

Другой назвал себя Пребывающим в разлуке, так как стрелы его сатиры задели великого князя и поэт принужден был оставить родину.

Он посетил Турцию и Грецию, Египет и Аравию, побывал в Дели и Бомбее и поселился в Синьцзянской провинции Китая.

В глиняном Яркенде он занимался биологией и физикой.

Промолчав обо всем этом, седобородый пассажир негромко запел, будто ехал не в скором поезде, а на арбе, и огромное колесо чуть ли не минуту совершало свой оборот.

— Ты если спросишь обо мне, — живу в Яркенде я… — запел он строку друга, но вспомнил концерт в Нижнем Новгороде и замолчал, как умеет молчать Восток, размышляющий о медлительном колесе судьбы.

Вот если б этой музыки секрет
Хотя бы через двадцать, тридцать лет
Усвоить внукам нашим…

Речь шла не только о музыке.

Павлик ничего не знал. Он пожирал глазами соседа по купе, может желая предугадать черты будущих друзей.

Дядя-профессор знал все, что нужно и что не нужно знать просвещенному европейцу, и тут человек Востока намекнул ему — всезнайке, доктору наук — о существовании мира, который не был известен ему, образованному русскому.

Дядя-профессор приобрел только что вышедший очередной том «Полного описания нашего отечества» и с жадностью проглотил эту великолепную книгу о Туркестане.

Но как, в сущности, неполно было это полнейшее издание!

Кто такой пользующийся известностью в Мервском оазисе поэт-босяк (так и сказано), сын поэта, написавшего историю текинцев? И что означает поэт-босяк?

Почему он, профессор, не слыхал о великом Алишере, известном каждому грамотному хивинцу?

Дядя бросился на поиски. Следы привели в XVI век — в Венецию, в XVII век — в Германию, в XVIII век — в Голландию и Францию, даже к Вольтеру, а мы ничего не знали и не могли предположить, что описанная великим Алишером Навои осень во время смерти Лейлы будет такая же родная нам, как пушкинская болдинская осень, что проступающие как бы сквозь многие вуали нежные краски осеннего Узбекистана станут дороги нашим сердцам, как с детства дороги им волнистая мгла небес, багрец и золото русской осени.

Нам предстояли великие открытия родины, но они были впереди, и дядя-профессор не успел узнать и почувствовать то, что узнал и почувствовал не только Павлик, но и приятель Павлика Костя Константинов, с оружием в руках завоевавший это знание и чувство.

30

Еще в прошлом году в глазах у дедушки Ираклия Александровича появилось такое выражение, будто он просил: п о с и д и т е  с о  м н о й, н е  о с т а в л я й т е  м е н я  о д н о г о.

Последнее время свое  п о с и д и т е  с о  м н о й  он произносил вслух.

— Погоди, — кричала бабушка из кухни, — Фрося сожгла котлеты!