Вдова его величества

– Отец тоже остался позади. И тебе нужно учиться жить самой. А это не так и просто и далеко не всегда приятно.

– А если бы он… если бы попытался…

– Тогда я бы его убила. И в этом конкретном трупе не было бы ничего тайного или загадочного.

Катарина вяло улыбнулась:

– Как думаешь, мне стоит вернуться к пруду?

– Думаю, что этого от тебя ждут. Женщинам положено быть любопытными.

– Тогда… – она вздохнула, – я поднимусь к себе. Если кто спросит, скажи, что я расстроена, больна или вообще при смерти. Просто не хочу никого видеть, и вообще.

Джио кивнула. И руку подала. Правильно. Оказывается, если отпустить стену, то сил у Катарины не останется. А вот в комнатах хорошо.

Там, за чертой подоконника, горит весна. И зеленеет сад. В нем черемуха, малина и сирень – где-то она есть, ведь ветер приносит тонкий ее аромат. Понять бы еще где. И Катарина, забравшись на подоконник, погладила темную ладонь плюща.

Вздохнула. Закрыла глаза.

Тетушка Лу устроит скандал? Или, наоборот, будет рыдать и вымаливать прощение? И как поступить? Простить? Нет, это глупо. Кевин не показался Катарине человеком, способным переступить через обиду, пусть и вымышленную. Он не забудет того, что полагает унижением, а значит, оставлять его в доме просто неразумно. Тетушка… если ей так хочется быть с сыном, пусть и убирается с ним же. И Гевин следом, ибо одинокому мужчине не следует задерживаться в доме молодой вдовы.

Катарина улыбнулась.

А ведь неплохо выходит. Сугубо теоретически. И артефакт сработал. Катарина коснулась невзрачной с виду капельки. А потом решительно слезла с подоконника и открыла альбом. Хватит бездельничать.

Она перелистнула страницы с рунными узорами, вид которых не вызывал ничего, кроме головной боли, и потерла виски. Нет, с этим Катарина пока не готова работать. Может, позже? Тогда с чем? Она вытащила свой ящик, в котором хранились инструмент, кое-какие заготовки, изрядно запылившиеся за годы бездействия, и камни.

Вот он. Кусок молочно-белого нефрита, теплый и с виду, и на ощупь. Длинный и узкий, и оттого формой своей некогда казавшийся неудобным. Катарина, помнится, долго маялась, не решаясь распилить камень. Все ее нутро протестовало против этого в общем-то весьма логичного поступка.

И выходит, она знала наперед? Или высшие силы подсказали? Или, скорее, просто совпало одно к одному. Она смахнула легкий налет пыли.

Флейта… кто делает флейты из камня? В них не будет ни жизни, ни звука, но почему-то Катарину данное обстоятельство ничуть не смущало. Она подвинула к себе альбом, положила на лист камень и парой штрихов отметила края. Вот так.

И нужно… да, нужно, чтобы эта флейта была красивой. Как Джио. Никто не понимает, насколько она на самом деле чудесна. А Катарина видит. Она закрыла глаза, представляя будущее творение, в котором не останется места магии иной, помимо созидательной, но это тоже было неважно.

Вдох. И выдох.

Кусочек угля касается белого листа, оставив легкий штрих. И второй. И третий… и руки Катарины, оказывается, скучали по этому нехитрому действу. Они спешили восполнить потерянные годы, создавая образ будущего… артефакта?

Нет. Никаких расчетов, никаких схем. И рун тоже не будет, ибо руны придуманы людьми, а Джио… она просто инструмент потеряла.

Хрупкий, как зимние узоры на стекле. Невозможный.

И спрятанный в камне. Теперь, когда будущая флейта обрела плоть, Катарина видела ее. И, взяв камень в руки, прижала к сердцу. Вся ее суть трепетала, предвкушая работу, и Катарине приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы сдержаться. Не сейчас.

За окном уже темнеет, а ночь – не лучшее время. Да и голова ныла. Руки стали черны, пусть на камне эта чернота и не оставалась. Угольная пыль попала и на юбку, и на рукава, и кажется, так уже случалось, давно, в той, прошлой, жизни, когда Катарина слишком увлекалась работой.

Выходит, снова… Она прижала камень к щеке.

– Скоро, – пообещала ему Катарина. – Скоро я тебя отпущу, если не забыла, как это делается.

Разум молчал. А тело шептало, что ничего-то оно не забыло и если Катарина решится, если готова потерпеть боль, самую малость, то нужно лишь начать.

– Нет, – она ответила самой себе, возвращая нефрит на место. – Завтра. Или послезавтра. Но сейчас уже поздно. И ужин, наверное, подали.

Останки, освобожденные из плена одежды, которой нашлось место на соседнем столе, выглядели донельзя жалко. Голову Кайден уложил рядом. Он аккуратно отмыл волосы, стер с лица остатки плоти, которая скорее мешала, высвободив чистую светлую кость.

– Позволишь? – Гевин в чужом доме держался подчеркнуто вежливо.

И Кайден склонил голову и отступил от стола.

Он наблюдал за тем, как Гевин снял дублет, закатал кипенно-белые рукава рубахи, выставляя гладкую безволосую кожу рук. По ней узором чешуи расползались родимые пятна.

– Да, матушку они несказанно раздражали. Она все пыталась вывести, то мази прикладывала, то сок чистотела. Как-то даже известью пыталась прижигать, – Гевин взмахнул руками, пошевелил пальцами. – Именно тогда я понял, что быть нелюдью – так себе удовольствие.