Вдова его величества

– Знаешь, все меняется… там я была другой. Совсем-совсем другой. Тихой. Незаметной. Особенно после возвращения. Думалось, что, если я никому не стану мешать, про меня забудут. И на всех смотрела… тоже будто сквозь мутное стекло. Мне казалось, что он другой. Джон… совсем-совсем другой, ничуть не похожий на отца, а теперь я понимаю, что я все это придумала.

– Тебе он был неприятен?

– Кто? Генрих? Пожалуй, да… он казался мне не просто старым. Древним. Знаешь, на портретах его рисовали… так рисовали, что он казался молодым и сильным. Здоровым. Но от него пахло потом и болезнью. Он много ел. Очень много. И руками. Он полагал, что вилки и ножи – это глупости, и в его присутствии есть руками приходилось всем.

Катарина вскочила и велела:

– Догоняй! – Она полетела по траве, и венчики ночных цветов тревожно закачались, зазвенели, будто подстегивая Кайдена.

Догоняй-догоняй-догоняй… скорее, пока есть силы. Пока еще можешь.

Лови. А поймав, спрячь, чтобы никто не нашел.

Он и догнал ее, и обнял, прижимая к себе, слыша, как судорожно стучит ее сердце, такое маленькое и горячее. А она рассмеялась и, встав на цыпочки, потянулась к его губам.

Коснулась. И отпрянула.

– Я глупости творю, да?

– Ночь – самое подходящее для того время, – он наклонился и сам дотянулся до нее. Губы Катарины имели вкус меда. И она ответила на поцелуй, неловко, словно стесняясь и себя, и чувства этого, которое полагала запретным. А Кайден не позволил ей отступить. И лишь когда разжал объятия, Катарина сделала шаг к воде.

– В детстве я была очень послушным ребенком, – она села на край берега, и ноги почти коснулись темной воды, в которой колыхались лилейные звезды. – Мне так хотелось порадовать маму. И отца… и…

Она махнула рукой.

– Генриха я, если честно, боялась. И наверное, он чувствовал что-то такое, хотя искренне был убежден, что я его люблю. Что все его жены его любили. И не только жены. При дворе… много женщин. И далеко не все так уж озабочены вопросами морали.

Катарина потерла запястье о запястье, и кожа вспыхнула темными искрами, которые, правда, исчезли прежде, чем удалось разглядеть их.

– Джон… пожалуй, он красивый. Раньше я не слишком задумывалась. Мы встретились впервые на свадьбе. Тогда он еще был любимым сыном короля, единственным наследником.

Катарине было совсем не стыдно за украденный этот поцелуй.

Всего один.

Один поцелуй – это ведь немного? Ей просто хотелось проверить, и вправду ли целоваться так приятно, как о том шептались фрейлины, полагая, что она слишком безразлична, чтобы прислушиваться к их разговорам.

Что ж, следовало признать, фрейлины были правы.

– Он был старше меня. На пару лет всего, но многие говорили, что именно Джону следовало бы жениться на мне, а не Генриху. И муж мой слышал.

…Еще фрейлины говорили об иных поцелуях, куда более постыдных, и Катарина поспешно отогнала и призрак мысли, уцепившись за рассказ.

Странно, что никогда-то и никому не рассказывала она о той своей жизни. А теперь вот… Кайден рядом, сел осторожно, точно опасаясь спугнуть ее, точно она, Катарина, птица, которая улетит от одного неосторожного движения.

И руку ее нашел. Накрыл своей.

– Генрих многое слышал и сам, но куда больше доносили до него люди, стремясь выслужиться. Именно тогда в голове его и возникла мысль, что Джон желает большего, чем титул наследника.

Это не было любовью с первого взгляда. И со второго тоже.

Для такой любви Катарина, кажется, чересчур практична и слишком хорошо воспитана. Но… наверное, если бы… если бы они просто встретились, к примеру, на Зимнем балу… или на репетиции балета, которые так любил Генрих.

Если бы она не была невестой короля.

А Джон не был бы наследником престола. Слишком много условий, но, быть может, где-то в другом мире, пусть и воображаемом, все бы сложилось. А так…

– Мы редко встречались. Я вообще покидала отведенные мне покои лишь тогда, когда этого желал Генрих или требовал этикет. Но и тогда меня окружали люди… много людей. И все следили за каждым моим шагом.

Стрекотали сверчки. Подпевали, не иначе. И Катарина слушала их, наслаждаясь каждой минутой украденной ночи.

– С Джоном проще. Ему было разрешено навещать меня. Мы ведь как-никак родственники, – темнота спрятала кривую усмешку. – Во всяком случае, были ими, пока он не связался с Гледстонами и не вляпался в тот заговор.

Тогда Катарине все казалось неимоверной глупостью. Ошибкой.

Разве мог Джон поступить подобным образом? Подвести отца, задумать дурное? Конечно, нет. Его обманули. Втянули. Одурманили…

– Однажды… уже ночью… он появился в моих покоях. Да. Раненый.

Темнота закружила.

Тогда горели свечи. Генрих недолюбливал кристаллы, и поэтому в покоях Катарины всегда ставили множество свечей, чтобы, если вдруг мужу вздумается навестить ее, уже утратившую, как поговаривали, привлекательность, она могла бы погасить кристаллы и не остаться при этом в темноте.

Робкий стук. Хриплый голос.