Вдруг выпал снег. Год любви

Ворота на завод всегда стояли распахнутыми, и, если не моросил дождь, не хлестал ветер, вахтер Кузьмич, толстый облезлый старик, сидел возле проходной на изъеденном шашелем, побуревшем от древности табурете и смотрел сквозь узкие щели глаз на заплывшем лице. За воротами виднелась дорога, разбитая тягачами и машинами, сама гора с белым карьером, где когда-то давным-давно рубили камень, чахлый кустарник над ним, а выше по склонам — каштаны, дубы, грабы, ясени. Небо клином падало в щель между двумя вершинами. А по той щели катила воды мелкая, но холодная речка, прохлада от которой чувствовалась даже в самые знойные дни.

Богатырскими плечами Кузьмич обтирал стену проходной, обшитую хорошо подогнанными досками, крашенными коричневой краской. Но видел он не только гору, карьер, дорогу, коршунов, парящих над ущельем. Цепким и зорким взглядом старый вахтер встречал и провожал каждого входящего на завод или выходящего с завода. А поскольку память на лица и фамилии у него была феноменальная, пропусков мы никогда не предъявляли. Если какой-нибудь новичок, не знающий порядков, приближаясь к проходной, вынимал из кармана картонку с фотокарточкой и красной надписью «Пропуск» и протягивал ее вахтеру, Кузьмич совершенно закрывал глаза и кивал важно-важно, чуть опуская и поднимая подбородок.

В то утро я впервые услыхал его голос:

— Сорокин, в отдел кадров.

Слова были сказаны тихо, но чисто и строго. Веки Кузьмича загорелые, как и все лицо, сливались, образуя линию, тонкую, будто лезвие бритвы. Солнце освещало его целиком. Оно висело над ущельем. Тени гор перекрывали дорогу, речку. Туман над речкой не клубился, а легкая слоем, как масло на куске хлеба.

Отдел кадров имел два входа — один с улицы, другой с территории. Я прошел на территорию. Рядом, у механического цеха, стояла цистерна с пивом. Торговля шла бойко. На заднем крыле цистерны лежал рыжий кот и прислушивался к разговорам. Куча стружек — синих, золотых, фиолетовых — египетской пирамидой устремлялась ввысь, не сверкая лишь потому, что ее прикрывала тень, отбрасываемая токарным цехом. Пахло железом.

В отделе кадров стояли запахи бумаги и клея, чернил, дешевых женских духов. Стучала пишущая машинка.

— Я Сорокин. Кузьмич сказал, что меня вызывают.

Девчонка за крайним столом, пробивающая дыроколом какие-то документы, кивком показала на дверь замначальника отдела. Ответила:

— Зайди. Ростков уже там.

Я постучал в дверь, затем открыл ее, не дожидаясь ответа.

Женя Ростков сидел у стола, читал свежий номер многотиражки. Замначальника ругался по телефону.

Ростков неприветливо протянул мне руку, потом опять уткнулся в газету. Я мял в руке кепку и стоял: второго стула в кабинете не было.

— Сорокин, что ли? — спросил замначальника, окончив телефонный разговор.

— Сорокин, — подтвердил я.

— Что же это ты, Сорокин, в самый ответственный период, когда страна наша, понимаешь, и наш город поднимаются из развалин, почему же ты, Сорокин, дезертируешь с трудового фронта? Комсомолец, наверное?

— Комсомолец, — кивнул Ростков.

— Билет забрать у тебя надо, — сказал замначальника.

— Вы мне его не давали, — огрызнулся я.

— Знаем, кто давал. Мы всё знаем. — Замначальника был постарше Росткова, черноволосый. На гимнастерке без погон — два ряда колодок. Первой шла Красная Звезда, а потом какие-то медали. — Сейчас в горком позвоню, и все дела.

— Звоните, — сказал я.

Между прочим, я все еще состоял на учете в школьной комсомольской организации. Паша Найдин специально приходил по этому поводу ко мне домой.

— Ну, как завод? — спросил он.

— Обыкновенно, — ответил я.

— Обыкновенно — это в школе, — возразил Паша. — А на заводе — настоящая жизнь. И главное — самостоятельность: ни от кого не зависишь.

— Хорошо поешь, — грубовато ответил я. — Бросай школу, и будем вкалывать вместе.

— Через год, — твердо сказал Паша. — Я матери слово дал закончить школу. А потом на завод: буду работать и заочно учиться.

— Дальновидный ты парень, — похвалил я. — Все у тебя расписано.

— Иначе нельзя, — уверенно ответил Паша.

— Слушай, Ростков, где ты его взял? — спросил замначальника. — Откуда ты его на завод привел?

— Сосед он мой, — сокрушенно пояснил Ростков. — Был парень как парень.

— Кто его родители?

— Мать… — Ростков покраснел, замялся. — Мать его… в местах заключения срок отбывает.

— Ну-у… — запел замначальника. — Тогда все ясно. Яблоко от яблони недалеко падает.

Ростков покачал головой, выпрямился:

— Не совсем так. Я еще не закончил… Отец — инвалид войны второй группы. Всю Отечественную был боевым командиром.

— Вот, — выпучив глаза, заключил замначальника. — Отца, значит, позорит.

— Чем же я позорю?! — выкрикнул я, чувствуя, что теряю самообладание.

— Дурачком прикидываешься, мальчиком! — Замначальника вскочил, стукнул кулаком по столу с такой силой, что стеклянная чернильница-«непроливашка» подпрыгнула и чернила пролились на газету в руке Росткова. — Комсомолец! Сын героя! Забирай свое заявление к чертовой матери! И проваливай работать в цех! Я уже пятую минуту на тебя теряю.

Он вынул из папки мое заявление об увольнении и бросил на стол. Сказал Росткову: