Вдруг выпал снег. Год любви

— А ты, бригадир, тоже хорош. Нацарапал: «Не возражаю». Можно подумать, что Советская власть бесплатное образование дала народу лишь для того, чтобы один из вас мог написать заявление об уходе, а другой написать «не возражаю»… А я возражаю. У меня план, мне люди нужны…

— Парень он молодой, — спокойным голосом произнес Ростков, таким спокойным, что замначальника вновь сел на стул, жалобно скрипнувший под ним. Сел и, сощурившись, внимательно смотрел на Росткова. Женя между тем продолжал: — Ему бы еще за школьной партой сидеть надо… Да время такое, и семейные обстоятельства. В бригаде он у нас еще учеником. На разряд даже не знаю, когда сможет. Не лежит у него к литейному делу душа — и все. А без души у нас делать нечего.

— К чему же у тебя душа лежит, Сорокин? — на этот раз без гнева спросил замначальника.

— Матросом хочу стать.

— Дальнего плавания, — угадал замначальника.

Мне нелегко было говорить. От обиды сжимало горло. Сказал твердо:

— Матросом буксира.

— Портового, — пояснил Ростков.

— Кто же тебя возьмет на буксир?

— Шакун.

Замначальника усмехнулся недоверчиво:

— Станет Валентин Сергеевич комплектовать матросские кадры на буксиры! У него больше других дел нет.

— Шакун — друг моего отца, — с вызовом ответил я. — Они много лет в одной бригаде работали.

Замначальника вопросительно взглянул на Росткова. Женя кивнул: отец рассказывал ему о бригаде грузчиков, которую возглавлял Шакун.

— С этого разговор начинать надо было, — тяжело сказал замначальника. Придвинул к себе мое заявление, написал: «В приказ». — Ладно, матрос. У каждого свое счастье. Может, когда-нибудь буксир этот, портовый, и приведет тебя в дальние моря.

21

Я сижу у берега моря на мшистом камне с ржавыми потеками от железной скобы, вмазанной в шершавый бок этого камня, кособоко уткнувшегося в песок. Гляжу без всякой цели, как плоско ползут одна за другой волны, нехотя двигают мелкую гальку, отползают, чуть шипя, снова накатываются.

Солнце греет мне затылок и спину, прыгает по зеленой воде. Чайки мечутся из стороны в сторону, разрезая солнечный воздух белыми крыльями, кричат горласто, вызывающе. Сиреневатая медуза повисла в прозрачной искрящейся воде, шевелит чем-то — не знаю, плавники ли это, щупальца или присоски, — и сама искрится, как хрусталь на свету.

Ветер дует совсем легкий, даже не дует, а ласкает. Молодая отдыхающая в купальнике стоит метрах в пятнадцати от меня. Подставила лицо солнцу, закрыла глаза, а ладошки соединила на затылке.

Вообще у нас три пляжа: общий, мужской, женский. Есть еще возле самой речки территория, отведенная для детишек из детских садов. Но пляжем она не считается, просто территория. Никаких заборов между пляжами нет: столб, а на нем фанерные указатели. Слева — женский пляж, справа — мужской. Считается, что женщины и мужчины на своих пляжах могут купаться без ничего. Однако местные жители, за редким исключением, голыми не купаются. Почему-то не принято. Голых мужчин, даже приезжих, я не видел. А вот женщины, особенно отдыхающие в санатории «Медсантруд», любят появляться на пляже, как культурно сказал однажды Станислав Любомирович Домбровский, в костюмах Евы.

У меня есть шестикратный полевой бинокль: отец привез с фронта. Мы с ребятами из нашего класса приходили сюда, на берег, и разглядывали медичек в армейский бинокль. Зрелище было впечатляющее, особенно когда они, как богини, выходили из воды.

Паша Найдин сказал, что смотреть на голых женщин стыдно. Однако на вопрос: «Почему?» — ответить не мог.

— Если нет дурных мыслей, значит, нет и стыда, — пояснили мы ему. — Тебе стыдно, потому что ты испорченный.

Паша молчал, не находя слов, уши и щеки его краснели.

Домбровский сказал без осуждения:

— В вашем любопытстве есть доля неприличия. Но гораздо страшнее и, быть может, катастрофичнее выглядел факт, если бы юноши проявляли холодное равнодушие к молодому женскому телу. Тогда бы стоило бить тревогу.

Я знал, что мы росли нормальными, что бить тревогу не надо. Правда, нас бомбили в детские годы, и голодали мы маленько, одевались хуже некуда, но, может, в конечном счете, с большой буквы, для нашей жизни это и не очень плохо. Может, больше радости в нас сохранилось на будущее, может, и на чувство благодарности мы оказались щедрее…

Мать прислала письмо. Спрашивает, как я учусь, как здоровье отца. Отец сказал:

— Писать я ей не намерен… Пойду к юристу, подам на развод. Имею право…

— У тебя вообще очень много прав, — пояснил я.

— Барбос, — сказал отец. — Очень грамотный.

— Вполне возможно.

— А кто тебя выучил?

— Прежде всего мать.

— Вот и посылай ей посылку. Я воевал… А она здесь гуляла.

— Тебя контузили как-то по-особому, — задумчиво сказал я. — Или ты и до войны по части ревности был ненормальным.

— Что ты в этом понимаешь? — насупился отец.

— Уже понимаю, откуда дети берутся.

— Это вас в школе развращают?