Вдруг выпал снег. Год любви

Отдыхающая зажмурилась. Теперь я понимаю, почему мне приятно с ней. В этом теле со стройными ногами, длинной шеей и развитым бюстом живет пятилетний ребенок. А я люблю детей, потому и продолжаю:

— Хищница метра в четыре. Такая парусную лодку пополам перекусывает… Однако боцман, морями-океанами просоленный, не сдрейфил, ухватил акулу за хвост. А хвост у нее размером со школьную парту. Боцман, можно сказать, лег на него. Акула в одну сторону, в другую… Ясное дело, старик на хвосте не продержится. Счастье его, и шестерых детей, и жены, что старпом наш в войну снайпером был. Вскинул он свою снайперскую винтовку и в глаз акуле — шарах! Разрывной пулей «дум-дум»…

Тень набегала на море с юга, катилась от волны к волне. Волны серели. Дымка над ними начинала дрожать зыбко, неверно. И крик чаек становился пронзительнее.

Отдыхающая сжимала пальцы и сокрушенно качала головой.

Я посмотрел на часы. Было одиннадцать. В четверть двенадцатого я должен встретиться с отцом в приемной Шакуна.

22

Жара крепчала. От прокаленного солнцем асфальта густо пахло мазутом и жесткой пылью. Короткие тени полдня жались к деревьям, стенам, столбам.

Слева от входа прямо под вывеской «Контора морского порта» лежала лохматая собака и тяжело дышала, высунув огромный розовый язык. Многие входившие в дверь заискивающе поглядывали на пса и даже улыбались ему, как другу. Собака принадлежала Шакуну.

Войдя в приемную, отец, не останавливаясь, ринулся к двери с надписью «Начальник порта». Секретарша выскочила из-за пишущей машинки.

— Вы куда? — Голос у нее оказался пискливым.

— Сиди, — сказал отец грубо и строго.

Опешив, секретарша присела на свой стул, где лежала плоская подушечка из темно-синего плюша. А отец скрылся за громадной, обшитой черной кожей дверью.

В пузатом графине, оседлавшем тонконогую тумбочку, вода мелким паром прильнула к стенкам. Секретарша потянулась к графину, уверенным жестом наклонила его над стаканом. Вода, конечно, была теплой и невкусной. Секретарша пила ее тяжело, как лекарство.

С шумом хлопнув дверью и стуча подошвами тяжелых ботинок, в приемную ввалился рыжий старшина баржи Васильчук. Он был хорошо известен в городе, потому что играл правым беком за команду «Порт». Бил Васильчук от ворот до ворот, часто путал мяч с ногами соперников, за что и был удостоен болельщиками клички Костолом.

— Валентин Сергеевич у себя? — спросил он с порога.

— Товарищ Шакун занят, — секретарша поставила стакан и надменно посмотрела на Костолома.

— У меня баржа под песком простаивает! — не своим голосом закричал Костолом и поднял руки к потолку. — Куда чертов «Орион» запропастился?

— «Орион» следует из Джубги. Будет через сорок минут.

— Так всегда, — уныло и спокойно ответил Костолом и попросил у меня спички.

— Здесь не курят, — напомнила секретарша.

Однако старшина баржи невозмутимо закурил и только после этого вышел из приемной.

На столе справа от секретарши вспыхнула маленькая красная лампочка. Женщина встряхнулась, поправила ворот блузки. С достоинством, высоко подняв узкий сухой подбородок, закрыла за собой обшитую кожей дверь.

Вернулась меньше чем через минуту. Сказала милостиво:

— Пройдите, молодой человек. Вас ждут.

Почему-то захолонуло сердце. Я весь как-то подобрался, точно на старте перед стометровкой — бегал на такую дистанцию в школе. Дверь дернул рывком, но она пошла плавно, будто живая.

Ковровая дорожка цвета морской волны выкатилась мне под ноги — широкая, с красными полосами по краям. Письменный стол, словно корабль, темнел своими высокими стенками.

Крепкий и лысоватый, чуть набычившись, начальник порта Валентин Сергеевич Шакун сидел, опершись локтями о край стола. Пуговицы на белом кителе поблескивали как прожекторы.

Неширокий короткий полированный стол приткнулся к письменному столу, образуя куцеватую букву «Т». Справа и слева от маленького стола, как чемоданы, стояли кресла. В правом кресле сидел отец. По сравнению с Шакуном и габаритами кресла отец казался щуплым, словно мальчишка.

Шакун не привстал: не оказал такой чести. Он просто протянул руку, добродушно сказал:

— Копия отца. Только отец в твои годы был пошире. Плечистее был отец. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я, хотя не мог представить отца широкоплечим, физически сильным.

— Зовут тебя как?

— Антоном, Валентин Сергеевич.

— Да-а, — нарочито протянул Шакун. Кивнул в сторону свободного кресла: — Садись, Антон.

Я сел. Кресло проглотило меня. В его кожаном чреве я почувствовал себя маленьким, беспомощным.

Шакун неторопливо, привычными размеренными движениями вынул из кармана трубку. Раскрыл деревянную шкатулку, не лакированную, а темную, видимо от старости. Пахнуло «Золотым руном».

— Растут дети. — Шакун произнес слова с таким видом, словно это открытие было сделано им секунду назад, сделано неожиданно, поэтому если не потрясло его, то крайне удивило.

— Диалектика, — хихикнул отец. Похоже, его немного пугали размеры и роскошь кабинета бывшего бригадира грузчиков.

— Вот и моей Наденьке этой осенью двадцать один стукнет… А похвалиться, Федор, мне перед тобой и нечем. Циркачка. Понимаешь, Федор, циркачка!