Вдруг выпал снег. Год любви

— Я говорил тебе, Леха, будь поаккуратнее, он в секцию ходит, — напомнил парень, имени которого я не знал.

Карапет сказал:

— Значит, завтра в три. Пока.

Они пошли вверх по улице. Бледная и красивая Ларионова передала мне портфель.

— Ты молодец, Антон. Я перед тобой в долгу не останусь.

— Я провожу тебя.

— Нет, не надо. Теперь меня никто не тронет.

На другой день вся школа знала, что я дрался из-за Ларионовой и послал Житного в нокаут. Даша Зайцева ходила хмурая, смотрела на меня исподлобья. Паша Найдин пожал руку, сказал:

— Молодец! Своих нельзя давать в обиду. Даже если они девчонки.

Прошла, кажется, неделя, и я увидел, что Зайцева и Ларионова ходят в обнимку по коридору. Я порадовался этому, хотя, в общем, ничего не понял. Вдруг на последнем уроке Ларионова написала мне записку, в которой пригласила к себе в гости без пятнадцати три.

Ровно в назначенное время я пришел к ее дому. Она вышла навстречу, даже спустилась с крыльца и подошла к самой калитке. На Ире было яркое-яркое платье, немного длинноватое, как мне казалось, но, может быть, именно соответствующее моде.

Она сказала:

— Антон, ты порядочный мальчишка. Разреши, я тебя поцелую.

Я обалдел. Не сказал ничего, кивнул. Она спокойно и даже несколько деловито взяла меня за плечи и поцеловала в губы.

Через минуту я спросил:

— Можно я тебя поцелую?

Она ответила:

— Не усугубляй.

Я не понял значения фразы, опустил глаза. Увидел под собой корявую дорожку, с камнями, глиной и короткой потоптанной травой.

— У тебя есть любовь? — спросила Ира.

Я кивнул.

— Назови ее.

— Футбол, — сказал я.

Ира поморщилась:

— Я не об этом… Ты же любишь Дашу Зайцеву.

— А почему я ее должен любить? — удивился я. — Что она мне, мать или сестра?

Ларионова даже порозовела, возмущаясь моей наивностью.

— Она же тебе нравится.

— Ты мне нравишься больше, — простовато признался я.

От этих слов Ларионова порозовела еще ярче и, как обычно, заморгала двумя глазами. Сказала:

— Пойдем в дом. Мы привлекаем внимание соседей.

Я не видел никаких соседей, потому что не смотрел по сторонам. Спросил:

— А мама ругаться не будет?

Она ответила:

— Мама с папой уехали в Геленджик.

Мы поднялись по ступенькам (мне кажется, в нашем городе даже нет домов без ступенек) и вошли в комнату. Она была большой, из нее выходило сразу четыре двери.

Ира спросила:

— Ты обедал?

— Да, — сказал я, потому что обедал на самом деле.

— Хочешь настойки? — предложила Ларионова.

— Какой? — спросил я.

— Вишневой.

— Давай попробуем.

Она хлопнула дверкой какого-то белого шкафа и вынула оттуда запотевшую бутылку объемом с литр.

Я спросил:

— Что это за шкаф?

Она ответила:

— Холодильник.

— А где же лед? — спросил я.

— Здесь вместо льда электричество, — пояснила Ира.

Я, конечно, не поверил. Подумал, что она меня разыгрывает. Но спорить не стал, так как чувствовал внутреннее напряжение и скованность.

Ира предупредила:

— Это не самодельная настойка. Это папе привезли из Болгарии.

— Все равно, — сказал я.

— Ясно, что все равно, — согласилась она. — Просто настойка крепкая, двадцать четыре градуса.

— Я в этом не разбираюсь, — признался я. — Знаю, что водка сорок градусов. А двадцать четыре чуть больше половины.

Мы глотнули настойки. Она оказалась приятной и не приторной. И крепость сразу не чувствовалась. Крепость дала о себе знать минут через пять, когда я вновь сказал Ларионовой:

— Разреши, я тебя поцелую.

Она вздохнула и покачала головой. И не сказала, а скорее промурлыкала с улыбкой:

— Запомни: о таких вещах никогда не спрашивают.

Я поцеловал ее раз тридцать, а может, сорок. Во всяком случае, до двадцати двух я считал, потом сбился. Начал считать вновь: раз, два, три, четыре… И позабыл, какая цифра следующая.

Вдруг, посмотрев на большие часы в деревянной оправе, висевшие на противоположной стене под рогами оленя, Ира вскочила с дивана и выглянула в окно. Многозначительно кашлянув, она быстро вернулась к дивану, взяла меня за локоть и вывела из комнаты на террасу, половина которой была заколочена фанерными щитами. Поставила в угол, сказала:

— Смотри в окно. Ничего не делай и не шуми… Когда я скажу: «Мама подарила мне французскую помаду», — ты выходи и стучи в дверь.

Я стоял на темной половине террасы, которую от светлой отделяла стена из досок и дверь, оставленная Ирой чуть приоткрытой. Рядом со мной была бочка из-под квашеной капусты, поломанный стул, выварка для кипячения белья, кипы запыленных журналов «Огонек». Слышно было, как скрипнула калитка. Кто-то достучался в дверь. Потом засмеялись Ира и Даша Зайцева.

Из террасы в комнату вело окно. Оно было проделано сразу при постройке дома, когда предполагалось, что терраса всегда будет открытой, а из комнаты будет вид на юрод, горы и даже на море. Но потом, видно во время войны, кому-то из часто меняющихся хозяев этого дома (он принадлежал морякам) понадобилась кладовая. Часть террасы перекрыли, а окно осталось, и вид из него был теперь не на город, не на горы и не на море, а в кладовку.