Вечер в Византии

– Вряд ли. У них было свое состояние, и немаленькое. Думаю, они просто проникли в те круги общества, где иначе никогда бы их не приняли. Мать держала дочь в узде. Ее единственный козырь. В то время девушке было девятнадцать, а вела она себя как пятнадцатилетняя. Так и казалось, что, знакомясь с кем-то, она сделает реверанс. Встреча с Джарвисом помогла ей повзрослеть. Кроме того, согласись, лестно разыгрывать роль хозяйки на званых обедах, быть центром всеобщего внимания, отделаться от материнской опеки. Стать предметом обожания человека, который в свое время знал весь свет, рассказывал обо всех анекдоты, крутил романы с известными красавицами, управлял сотнями людей. Кроме того, он ей нравился, возможно, она даже по-своему его любила и была в восторге от своей власти над ним. А он словно по волшебству переменился, помолодел, ожил, больше ничего не забывал, выпрямился, перестал шаркать, не сипел и не храпел, одевался безупречно, проводил всю ночь на ногах, а утром был свеж как роза.

Люди, разумеется, все подмечали и злорадствовали. Впечатляющее зрелище: восьмидесятидвухлетний человек тает от любви к девятнадцатилетней девушке, словно она его первая любовь и он приглашает ее на первый бал… Но я своими глазами видела все это и была тронута. Время для него словно повернуло вспять. Он снова вернулся в свою молодость. Разумеется, двадцати– или тридцатилетним назвать его было нельзя, но пятьдесят пять – шестьдесят вполне можно было дать.

– Но ты сказала, что он умер, – напомнил Крейг.

– Да. Она встретила того молодого человека, с которым ты ее видел, и забыла о Джарвисе. Даже не сообщила о своем замужестве. Он узнал обо всем из светской хроники. Уронил газету на пол, лег на постель, повернулся лицом к стене, и через три дня его не стало.

– А по-моему, чудесная, трогательная история, – объявил Крейг.

– Верно. На похоронах один из его приятелей сказал: «Ну разве не прекрасно? В наше время умереть от любви в восемьдесят два года!»

– В наше время.

– Мог ли этот старик желать лучшего? – задумчиво вздохнула Констанс. – Он пережил напоследок восхитительные, легкомысленные, веселые восемь месяцев или около того и так благородно, так возвышенно ушел. Ни кислородной подушки, ни докторов, топтавшихся у больничной койки, ни трубок, ни аппарата искусственной почки, ни переливаний крови – только безграничная любовь. Естественно, девушку никто ни в чем не винил. Только завидовали ее мужу. И старику. Обоим. У тебя глаза как-то странно блестят.

– Я думаю.

– О чем?

– Если бы кто-то пришел ко мне с пьесой или сценарием, основанными на истории этого старика, – признался Крейг, – наверное, я поддался бы искушению поставить его. Только никто ничего не принесет.

Констанс допила шампанское.

– Почему бы тебе самому не попробовать написать? – неожиданно спросила она.

Впервые за все время их знакомства она пыталась подтолкнуть его к какому-то решению, а Крейг впервые осознал: она знает, что так жить, как живет он, больше невозможно.

– Над этим нужно поразмыслить, – пробормотал он и заказал выпивку.

Утром он прогулялся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь прекратился. Но ветер дул штормовой, в воздухе пахло морем; большая скала, возносившаяся в заливе, походила на осажденную крепость, о которую разбивались волны-захватчики. Когда он пересек мост, у берега реки пенился свирепый прилив, словно здесь кипела схватка между океаном и сушей у самых врат суши.

Припоминая по предыдущим поездкам, куда нужно свернуть, он зашагал в направлении большой арены для боя быков. Сезон уже кончился, и арена, огромная, пустая, выглядела заброшенным храмом давно забытого кровавого божества. Ворота были открыты. Слышался стук молотков – звук эхом отдавался в темных пустотах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на barrera[26]. Посыпанный песком круг казался не золотистым, как на других аренах, а пепельно-серым. Цвет смерти. Он вспомнил слова матадора: «Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя игровая площадка».

Слишком старый для жестокой корриды, его друг, со шпагой в руках и в окровавленном костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом, изборожденном шрамами старом и одновременно молодом лице, сегодня, в сотнях миль к югу отсюда предстанет разъяренным быком с острыми рогами. Нужно послать ему телеграмму:

«Желаю много ушей. Abrazo[27]».

Телеграммы – поздравления с премьерами. Разные клише для разных культур.

Следовало бы отправить телеграмму Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от язвы, Эдварду Бреннеру, обнимающему жену на темной сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему цветы девятнадцатилетней девушке, всем сражающимся на своих аренах, выступающим против своих быков, на своих единственных игровых площадках.