Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.

Екатерина не отходила от постели мужа, но он ничего ей не говорил, не ею были заняты его мысли. Скорее всего, тем Всевышним судом, перед которым он вот-вот предстанет. И Россией — делом его жизни, неоконченным, незавершенным, оборванным в самом разгаре.

Голос Молочкова прервался. Он замолчал, и мы молчали. Видение смерти завораживает тем более, что каждого из нас она недавно коснулась ледяной рукой, напомнила, что ждет, всеобщая наша владычица. Умирать придется, да только думать об этом неохота, если б можно было выбирать…

И тут Дремов и прочел вслух:

Легкой жизни я просил у Бога,
Посмотри, как тягостно кругом.
Бог ответил: подожди немного,
Ты меня попросишь о другом.

— А дальше? — спросил Гераскин.

Сергей посерьезнел, лицо его опустело, глаза смотрели туда, где не было ни нас, ни этого вечера.

Вот и дожил, не длинна дорога,
Тяжелее груз, и тоньше нить.
Легкой жизни ты просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.

Все призадумались. Елизар Дмитриевич повторил последние строчки.

— Сам сочинил?

— Нет, это не мои.

— Чьи?

— Неизвестного автора.

— Да, легкой смерти Петру не даровано было, — сказал учитель.

На пятый день, в минуту облегчения, Петр промолвил: «Из меня познайте, какое бедное создание есть человек». Петра, видимо, и мучило и удивляло, куда низвергла его болезнь. Он, великий государь, помазанный на царство, превратился в жалкое существо, раздавленное болью, орущее, беспомощное, уже никому не страшное, всем в тягость.

Крики его проникали во все покои дворца, доносились на улицу. Смерть не могла одолеть могучее тело, оно не отпускало душу вопреки желанию Петра, который уже исповедался, причастился.

Он кричал и хрипел и вновь прорывался истошным воем. В минуту просветления попытался что-то написать, говорить-то уже не мог. Нацарапал слабеющей рукой: «Отдайте всё…»

Остальное, сколько ни пытались, не разобрать. Не хватило последней клеточки жизни, тратил поначалу без счета и на гульбу, и на пьянку, сжигал в яростных припадках, а тут в тоске, ужасе за царствие свое, рванулся, что-то вспыхнуло и погасло, так и не успев осветить его предсмертную волю — кому отдать престол.

Это был миг, когда кончилась эпоха, величайшая в истории государства. Предсмертный хрип оборвался. Наступила тишина. Петровское время остановилось. Все, кто находились во дворце, замерли. Через несколько минут страсти нового царствия нахлынут, растащат их в разные стороны, но сейчас они оставались еще его сподвижниками, душа его еще витала над ними, острое чувство страха и потери пронзило даже тех, кому смерть его сулила выгоду.

Мы слушали учителя и думали о таинстве смерти.

Думать о смерти нелегко, на это надо отдельное мужество. Думал ли Петр о смерти, готовился ли? Вряд ли. Готовиться — значит привести в порядок свои дела, попрощаться с близкими, поправить то, что еще можно успеть.

Молочков однажды прочел у Марка Аврелия: «Еще немного, и ты исчезнешь, так же как всё, что ты видишь, и все, кого ты знаешь». Но в этом нет утешения.

Всё, что ты видишь, и все, кого видишь, — останутся, в этом и печаль, и счастье. Осознать свою смерть — значит увидеть и мир, и свою жизнь по-другому.

По мнению Сереги Дремова, великие не могут представить мир без своей персоны, они не желают думать о смерти, Петр тоже из их числа, боялся думать о ней, храбрый был человек, а поглядеть ей в глаза боялся. Они все уверены, что умирают слишком рано. Показывать пример жизни они умеют, быть великим в смерти, как Сократ, — это редкость.

— У нас вообще нет культуры завещаний, — вдруг встрепенулся профессор. — К смерти относимся некультурно. Ну ладно, допустим, многим из нас завещать нечего, никакого имущества нет, но все равно хоть какие-то предметы свои на память родным и знакомым… — Он безнадежно махнул рукой. — Я сам тоже никак не соберусь. Но уж Петру непростительно, Россию бросил на кого попало.

— Смерть всегда является не вовремя, без спросу… — сказал Дремов. — Правда, большинство рассказов о римских императорах заканчивается словами: «При этом известии Рим и Италия вздохнули с облегчением».

Глава тридцать четвертая ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Впервые Молочков читал нам по тетрадке. Сперва стеснительно покашливая, потом увлекся, в голосе появилось чувство, он помахивал самому себе рукой, порой радуясь хорошей фразе, иногда морщась. Было ясно, что писал он сам, видно, давно, и теперь он переживал за свой текст.