Вечерняя книга

— Не время, Михайло, — жизнь!.. Сначала-то, понимаешь, горько было. Косятся. Еще бы — кулак! Да и Леше хода не было. Сенька — тот еще ничего не понимал, глуп был, а тому обидно. Кулацкое отродье!.. И как все это стало поворачиваться, сам не заметил. Работали мы, правда, с Алексеем здорово. Сам знаешь, никогда лодыря не гоняли. — Степан Савельевич вытянул узловатые, изрезанные венами руки; Михаил Васильевич задумчиво посмотрел и на свои руки, такие же тяжелые и жилистые, согласно покивал головой. — Ну и что ты думаешь? Работаю так полгода, год — прихожу один раз на стройку, а меня за руку тянут. Иди, иди, говорят, Селезнев, полюбуйся! У меня, веришь, похолодело все: опять, думаю, беда какая свалилась! Приводят на площадку, гляди, говорят. Что, спрашиваю, глядеть? На доску Почета, говорят, гляди. Поднял я так глаза — да себя и увидал! А сверху написано: «Привет лучшим людям стройки!» Точно обухом меня тогда по голове стукнуло — закричать хочу, а не могу. Снимите, мол, скорее, не заслужил я этого, зверь я!.. Поверишь, братенник, — вот с того раза что-то в сердце у меня и тронулось… Ночью-то лежишь, ворочаешься, по привычке все упрямишься: вся, мол, жизнь прахом пошла. А утром на стройку выйдешь — нет, Михайло, идет она, видишь ли, жизнь! Все кругом строится, народ повеселее стал, и сам-то ты как ни противься, а тоже живешь! Прихожу в кассу за расчетом, а мне вдвойне выдают: премия, говорят, за выработку. Чудно!.. Власть-то, которую сначала своими руками, кажется, задушил бы, спасибо тебе говорит. Уважать начала!.. Вот как оглянулся я эдак — от обиды аж зареветь захотелось!.. Да самое-то обидное: Глашу-то за что погубил?

— Глашу не мешай. Все смертны.

— Виноват я перед ней, Михайло. Бабье сердце, видно, зорче. Чуяла она неправду-то, а сказать не умела. Да и сам слушать не хотел. Ну вот. А жизнь-то меня все больше носом сует: гляди, дескать, старый дурак!.. Дали Леше новую квартиру, он тогда уж на стройке первым арматурщиком был. Переехали мы — чисто, тепло. Меньшой в школу пошел учиться. Потом Алексей женился, и снова у нас дом — чаша полная. А по-другому, основа не та!..

— Ешь, Степа. Давай вот Глашу помянем — царство ей небесное!

— Давай.

От водки сухонькое лицо Михаила Васильевича покраснело, Степан Савельевич заметно побледнел. Минуту-другую он задумчиво похрустывал огурцом, потом снова отложил вилку, потянулся к портсигару.

— Эка ты! Разговором сыт не будешь.

— Ладно, Михайло. Поговорить мне сейчас важнее. Я, может, из-за этого разговора и приехал…

— Говори, говори, поел бы только.

— Ну вот… Бежал я, значит, от советской власти да к ней и пришел. Не силком — сам пришел. А тут, как похоронную на Лешу принесли, и кровью нас связали. Не разорвешь!.. Жизнь-то у меня вышла с советской властью одна и горе одно… Так что ты, Михайло, умнее меня, что не послушался тогда.

— А мне-то чего бежать было? От кого?

— Вот, вот…

— А помню, Степан, — Михаил Васильевич покрутил головой, — прибежал ты ночью ко мне, зло-ой! Кричишь: бежи отсюда! Сегодня я кулак, завтра — ты! Все одно, ты-то кричишь, слопает тебя эта власть!..

Бледные, бескровные щеки Степана Савельевича порозовели.

— А я, значит, тебе и говорю, — Михаил Васильевич выпрямился, — некуда мне бежать!.. Здесь, говорю, деды померли — и я тут помру… — Михаил Васильевич потянулся за бутылкой, прислушался. — Варенька идет. До чего ж шаг легкий!

И почти тут же дверь открылась. Первым, еще с порога бросив оценивающий взгляд на стол, вошел Петька, за ним — молодая высокая женщина в меховой полудошке, в пуховом платке.

— Здравствуйте, — певучим, немного с хрипотцой голосом поздоровалась она и кивнула на Петьку: — Заявился ко мне — говорит, к дедушке гость приехал. Кто, спрашиваю? Тоже, говорит, дедушка. С тем вот и пришли.

— Э, Варенька, — закачал бородой Михаил Васильевич, — да еще какой гость! Гадай не гадай — все одно не узнаешь. Селезнев!

Степан Савельевич поднялся, шагнул навстречу.

— Селезнев — верно. Степан Савельевич.

— Слыхала о вас. — Серые спокойные глаза Вареньки смотрели с любопытством. — С приездом, Степан Савельевич… Петя!

Окрик матери застал младшего из Селезневых в тот момент, когда он, еще в пальтишке, хотя и без шапки, тянулся к колбасе.

— Ну-ка разденься, умойся!

Варенька неторопливо сняла полудошку, оставшись в серой, свободного покроя кофте, плавным движением поправила и без того аккуратно прибранные волосы, мягко подошла к столу.

— Папа, — укоризненно покачала она головой, — можно было бы и в той комнате, чего тут — у порога…

— А мы, Варенька, по-свойски. Чай, не чужие. Садись-ка с нами.

Невестка присела, одернула на столе скатерку, чуть усмехнувшись, передвинула тарелку с огромными, точно напаханными, кусками хлеба, что-то поправила, что-то тронула, и стол, охорошенный умелыми руками, стал наряднее.

Не зная еще, как держать себя с Варенькой, Степан Савельевич немного растерялся. Взгляд его упал на Петьку: тот подчеркнуто старательно вытирал красные гусиные руки. Вот ведь забывчивый стал! Он поманил Петьку пальцем, достал из чемодана коробки с конфетами и печеньем.