Вечерняя книга

— А мне давно что-то не пишет. Забыл он нас там, на курсах!

— Вот я ему дам вздрючку — небось сразу вспомнит!

— Ты уж его построже, Михаил Васильевич! — подзадорил председатель, зная, как сам Михаил Васильевич побаивается взыскательного и молчаливого бригадира. — Нехорошо своих забывать.

— Будь спокоен, Геннадий Николаевич, все отпишу!

— Договорились, значит. Итак, слушаю вас, товарищи.

Степан Савельевич глядел себе под ноги, Михаил Васильевич проворно вскочил, нахлобучил шапчонку.

— Он вот — братенник — потолковать пришел. С Урала приехал. А я привел…

— Вот как, а я и не знал, что у тебя, Михаил Васильевич, брат есть.

— Двоюродный, Геннадий Николаевич. Я, значит, пока пойду.

Степан Савельевич, пока брат говорил, мучительно пытался вспомнить, что — горница или столовая — было на месте теперешнего кабинета, и не мог вспомнить. «Фу-ты, о чем думаю!» — рассердился он на себя, поднял голову.

Председатель закурил новую папиросу, выжидающе и доброжелательно смотрел на него узкими, как у казаха, глазами. Казахов в тридцатых годах немало было на Урале…

— Селезнев я… Степан Селезнев, — глухо сказал Степан Савельевич.

— Так, так. Слушаю вас.

Имя Степана Савельевича ничего не сказало председателю — сравнительно новому в Многоцветовке человеку. Пока ему ясно было одно: сидящий против него старик с аккуратно подстриженной бородкой волнуется. Лицо его то бледнело, становясь, как у многих сердечников во время приступов, почти меловым, то жарко, беспокойно разгоралось.

Заранее приготовленные слова вылетели из памяти Степан Савельевич смешался, пошел напролом:

— Кулак я… Раскулачили. Скрылся тогда. Вы только не думайте — это раньше… У меня медаль — за войну… На Урале работаю… Вот…

Разнервничавшись и снова потеряв нить, Степан Савельевич полез в карман, запутался, махнул рукой.

— Вы не волнуйтесь, товарищ Селезнев. Спокойнее. Хотите воды?

Степан Савельевич, позвякивая о стекло крепкими, еще белыми зубами, жадно выпил, перевел дух. Раскатывая в пальцах папиросу, уже спокойнее заговорил:

— Тяжело такие слова… о себе… Так я вот о чем… Все, что тогда у меня было — лошадей, коров, зерно, — все отдал. Не утаил. А про одно скрыл… — Прикурив от поданной ему спички, Степан Савельевич выдохнул дым, улыбнулся. Было в этой улыбке что-то беспомощное, доверчивое — так улыбаются, вспоминая далекое и несбывшееся. — Хотелось мне все лесопилку поставить. С мальчишек к машине тянулся. А отец к земле гнул… Ну а как сам хозяйничать стал, окреп — так пуще прежнего в голове: поставлю и поставлю. Выписал из Ленинграда… А тут как раз про колхозы говорить стали. И у нас тоже. Я, значит, возьми все эти ящики, как они были, и зарыл… на задах. Маслом погуще покрыл и зарыл… Кто знал, сказал — продал. Думал, давно нашли…

Председатель забыл про свою папиросу, от которой непрерывно тянулась к потолку сизая ниточка, слушал необычного посетителя. Ему, прожившему на свете немногим более тридцати лет, впервые приходилось видеть пусть и бывшего, но живого кулака: та далекая пора, о которой рассказывал кряжистый Селезнев и которую он сам знал скорее по страницам учебников, нежели по своим смутным, по-ребячьи неверным воспоминаниям, оживала сейчас перед его узкими глазами живо и зримо.

…Наконец Степан, а за ним и председатель, одетый уже в полушубок, вышли. Увидев Михаила Васильевича, председатель широко улыбнулся:

— Ну, старая гвардия, пошли находку глядеть!

Гуськом, один за другим, они спустились по ступенькам крыльца, миновали пустой двор, вышли через узкую, прорезанную в заборе калиточку.

У высокой березы Степан Савельевич остановился, погладил рукой шершавый ствол.

— Махонькую сажал… Вот тут и копать.

Председатель потопал узким блестящим сапогом по сухой, прохваченной морозом земле, прикинул:

— Костры надо заложить, чтобы отошла. Так не удолбить.

— Не мог раньше приехать, — словно извиняясь, сказал Степан Савельевич.

— Удолбим, раз такое дело! — уверенно перебил его Михаил Васильевич.

Председатель еще раз постучал ногой по земле, согласился:

— Конечно, удолбим. Завтра с утра и начнем, чего ж тянуть. Степан Савельевич, оставайтесь-ка у нас работать. Вот поставим лесопилку, и будете вы ею командовать, а?

Взгляды их встретились. В сероватых глазах Степана Савельевича что-то дрогнуло.

— Спасибо вам! Годы уж не те… Да и внучонка жалко, привык. Юрка… Читать вот начал. Попалось ему непонятное слово, вот он и спрашивает: что такое кулак? Я, старый дурень, возьми ему и скажи: вот, говорю, я был кулаком. А он посмотрел глазенками своими ясными и засмеялся. Какой же ты, говорит, кулак, ты — деда. Не поверил!..

Степан Савельевич отвернулся, полез за портсигаром, поднес папиросу ко рту. На черном рукаве пальто серебрилась крупная прозрачная звездочка. Он поднял голову, удивился. Небо, еще недавно морозное и безоблачное, потемнело, стало ниже. Мягкие серебристые комочки, кружась, падали на землю.

— Вот и снега дождались. Не пропадут озимые.

А легкие пушинки падали все гуще, все гуще. Михаил Васильевич смотрел в низкое потемневшее небо, качал рыжей бородой, довольно гудел:

— Идет снег. Идет.

* * *