Вечерняя книга

Нет, рано мне, оказывается, пенять на собственную память, обзывать ее при оплошках всякими старческими словами! Перешли дорогу, становясь все выше и отчетливей, темные, без листвы ветлы; стылой, зеленовато-синей глубью посветил слева от плотины пруд; неуклюже шарахнулись от машины отяжелевшие гуси. Я самонадеянно попросил шофера подвернуть к солидному, под новым шифером деревянному дому с просторным парадным крыльцом и, еще не выпрыгнув из машины, понял, что на этот раз обмишурился. Памятная береза за домом, высоко над ним поднявшаяся, была; был сам дом, но не было перед входом вывески правления, и все пять окон задернуты были тюлевыми, явно не служебно-конторскими шторами. Чудак такой! Все мало-мальски уважающие себя колхозы на нашей Пензенщине давно уже построили новые, удобные и благоустроенные здания правлений — многоцветовский колхоз, и двадцать лет назад считавшийся одним из передовых, вряд ли отстал от них.

Двухэтажное белокаменное правление находилось на южной окраине села; вместе с внушительной яснооконной школой, Домом культуры, магазином из стекла и бетона и нарядной столовой, полукругом расположенными, оно образовывало городского типа площадь с огромной, в зиму перекопанной клумбой посредине. Здесь все было для меня внове, незнакомо — из Многоцветовки вчерашней я попал в Многоцветовку не только нынешнюю, но и завтрашнюю.

А вот председателя, как ни странно — через столько-то лет! — узнал; узнал прежде всего по его узким, как у казаха, глазам да еще, вероятно, потому, что все эти годы встречал в печати его фамилию, знал, что он бессменно и успешно председательствует, и, таким образом, был подготовлен, что встречу именно его. Когда-то он был самым молодым председателем в нашей области — теперь за широким полированным столом сидел крупный плотный пятидесятилетний мужчина. Как тут же выяснилось, узнал и он меня — по очкам да также по фамилии, — без этих вспомогательных условий нам бы, конечно, пришлось знакомиться заново. Здороваясь, он пошутил насчет сивок-бурок, укатанных крутыми горками, явно при этом великодушничая, отнеся поговорку к нам обоим…

Конечно же я спросил о Селезневе — о том самом человеке, о котором написал злополучный рассказ, — председатель покивал.

— Года четыре как скончался. На восьмом десятке — чего уж тут… А вот брат его двоюродный — Михаил-то Васильевич — тот жив, прыгает. На все собрания ходит. Хотя и на ухо тугой стал.

— А лесопилка как?

— Не забыли? — Председатель заулыбался, узкие глаза его от сбежавшихся под ними морщинок стали, кажется, еще уже. — Обыкновенно — действует. Лесопилка — это, конечно, больно уж громко. А пилорама — точно. Всю столярку нам обеспечивает. Соседям помогаем. Работающая задалась — в хозяина…

И тогда я впервые подумал о том, что тот старый забытый рассказ стоит, пожалуй, включить в эту книгу: он объяснит не только наш с председателем разговор, но и нечто более значительное.

Вот он, этот рассказ.

Шофер залил воды, осмотрел кузов, постучал сапогом о тугие звенящие скаты, и снова побежала навстречу неширокая, отполированная посредине лента шоссе.

— Двадцать километров осталось.

Попутчик, старик с аккуратно подстриженной, тронутой сединой бородкой, молча кивнул. Шофер от обиды крякнул: сделал одолжение — посадил, а он даже разговаривать не хочет! Три раза заговаривал: нет, да, а теперь только бородой мотнул. Подумаешь — важничает! Давеча сам видел — папиросу давал, — руки тяжелые, широкие, с синими веревками набухших вен. Руки-то, видать, немало полопатили…

А Степану Савельевичу было просто не до разговора, попыток молодого шофера завести беседу он и не заметил. Неудобно подавшись крепкой кряжистой фигурой вперед и не замечая этого неудобства, Степан Савельевич неотрывно смотрел сквозь стекло кабины.

Асфальтовая, хорошо накатанная дорога надвое делила опустевшие, второй час плывущие навстречу поля. Шел декабрь, а снега еще не было. Истомившиеся в ожидании зимы поля от густого, весь день не таявшего инея казались пепельно-серыми. Холодное, давным-давно утратившее тепло, солнце бледно и невысоко сияло в белесом выцветшем небе. И хотя все вокруг было серенькое и скучное, как нередко в эту пору: и пепельные поля, и сухой нетающий иней, и бледное солнце — все так много говорило старому сердцу. Постукивало оно больно, редко, временами будто пропадало вовсе, и тогда хотелось немедля сойти с машины, вдохнуть острый пропахший холодком воздух, зашагать по полю, наклонясь и трогая колючую от серебристой изморози посеревшую землю. Озимые не вымерзли бы…

Дорога пошла под уклон. Стремительно приближались раскинутые в низине дома с прямыми неподвижными дымками над крышами, черные ветлы, приземистая желтая церквушка без креста.

У окраинных домиков шофер притормозил.

— Нет, нет — дальше! — быстро, словно даже испуганно, обернулся попутчик и опять прильнул к стеклу. Миновали почти половину села, правление колхоза, сельсовет.

— Здесь.

Старик поставил на землю чемодан в зеленом чехольчике, торопливо и неловко подал шоферу деньги.

— Спасибо, товарищ.

— Не за что. Сдачу держите.