Вечерняя книга

Нечасто встречаясь, мы с Олегом Николаевичем обычно говорили о литературе, предмете, одинаково и по-разному занимавшем нас, — нынче разговор пошел о жизни, неожиданно коснулся вещей непростых. Как всегда, внезапно возникло желание написать об этой зловещей даме в сером, и тут же я понял, что, к сожалению, не напишу. И хотя, вернувшись в гостиницу, непременно сделаю запись, а потом — я заранее знал уж — не единожды буду возвращаться к ней, все так и останется тем же ненаписанным рассказом. Не потому, что тема запретна, — нет в нашей литературе запретных тем, — не потому, что мне было что-то неясно. Партия, народ четко разобрались в тех тяжелых наслоениях далеких лет, дали им должную оценку, вернули добрые имена облыжно обвиненным людям. Не напишу потому, что не умею писать о том, чего не видел, не пережил сам, — органический недостаток в моей работе, и в этот раз даже не стану пытаться преодолеть его: есть темы, упражняться на которых кощунственно… Ближе, доступнее, что ли, была мне другая мысль, высказанная профессором: о тех, кто ходит с кукишем в кармане, о прилипалах. И вовсе уж полный душевный отклик вызывали слова профессора об отличительном свойстве русского национального характера — его доброте и широте. Примеров этому я находил, припоминал множество, и все они были как некое опровержение самой дамы в сером. Черноглазый бровастый начальник исправительно-трудовой колонии на Крайнем Севере — в нарушение всех правил, тайком от своего подчиненного, дежурного надзирателя, — ежедневно приносящий больному, захиревшему заключенному в необъятных карманах своих галифе луковку и бутылку с черничным киселем. Драчуны ребятишки, только что наставившие друг другу синяков и осторожно бинтующие перебитую чешуйчатую лапку оплошавшему грачу. Трактористы пригородного совхоза, из года в год бережно, чтобы не нарушить корней, опахивающие дикую, посредине поля, яблоньку… Примеров было сколько угодно, они сыпались как из рога изобилия, сами по себе, и они же определяли, мозаично складывали душу народную!

— Как огонь! — довольно объявил профессор, наливая в фарфоровые наперстки дегтярно-черный кофе. — Прошу.

— Олег Николаевич… — Я наконец понял, что смутно, неосознанно занимало меня, не мешая, впрочем, размышлениям. — У вас же прежде под окном тополь стоял?

— Так точно, стоял, — насмешливо подтвердил профессор. — Пока эта же бывшая особа, не привела весной двух пильщиков. И они за поллитровку спилили его. По той причине, что тополь начал окно ей заслонять. — Олег Николаевич сделал глоток, другой, причмокнул полными губами от наслаждения, но голубые глаза его блеснули жестко, непримиримо. — Переквалифицировалась! Раньше валила людей — теперь деревья. В комнате и у меня светлее стало, да на душе — темней.

ИСПОВЕДЬ

Когда в колхозе есть своя гостиница, да еще такая, как здесь, в «Рассвете», — под одной крышей с бригадной столовой, где можно позавтракать, пообедать и поужинать, — в этом случае не чувствуешь себя незваным гостем, более того — сам можешь в гости пригласить. Так поздним вечером оказались у меня в гостях председатель колхоза и секретарь парткома, с которыми весь нынешний день колесил я по здешним большакам и проселкам.

За ужином мы засиделись, хорошо поговорили. На прощание, посмеиваясь, секретарь райкома рассказал, как недавно посылали они из района гонцов-ходатаев добывать конскую упряжь, сбрую в… Московский цирк. Смешно, но факт: шорных дел мастера — представители этой исконно сельской профессии, повсеместно исчезнувшей, — остались только в столице да в крупных городах, где имеются ипподромы. Ну и слава богу, администраторы цирка с душой оказались — помогли. В таких хозяйствах, как «Рассвет», на черноземье, лошадь и сейчас еще — подспорье: и весеннюю распутицу и в осенние грязи, когда все стоит, она, лошадь, — идет.

— Так что рано пока коня напрочь списывать. — Секретарь райкома поднялся, по его крутоскулому, покрытому ранним загаром лицу пробежала озорная усмешка. — Забыли, что Русь на коняжке в люди выехала…

Ночь выдалась лунная, теплая; помигав в ее голубом разливе малиновыми огоньками, секретарский «уазик» и председательские «Жигули» разбежались в разные стороны. Закурив, я полюбовался майской ночью, заодно отметил, как толково, со вкусом поставлена колхозная гостиница: на бугре, у самого оврага, надвое поделившего село и густо заросшего старыми ветлами, тальником, с бревенчатым мостиком через мелкую Шумиху, прозванную так за свой дурашливый нрав в полую воду.

Высветленные луной деревья в овраге, поверху, казались сейчас серебристыми, с каким-то причудливым слабо-фиолетовым отливом; из их чащобы наносило чистой знобковатой свежестью; оттуда же, из той же серебристо-фиолетовой чащобы, — с бревенчатого мостика, вероятно, — неожиданно и четко, после широкого басового вздоха, донесся приглашающий говорок баяна и влившийся в него девичий голос:

Неужели мороз грянет,
Неужели цвет убьет?..