Вечерняя книга

В такие мгновения и настигают тебя запоздало отрезвляющие раздумья-сожаления: ох, да зачем же ты сам, добровольно приговорил себя к этой сладкой каторге — литературе? Которая — при всей внешней полнейшей свободе твоих занятий — не оставляет в покое, не дает передышки даже в гостях, заставляя непроизвольно прислушиваться и приглядываться, даже тогда, когда укладываешься спать и вскакиваешь записать блеснувшую в твоем усталом мозгу мысль, фразу, что утром, на свежую голову, чаще всего оказывается все той же медяшкой. И так — до тех пор, пока не закончишь работу, вконец изнурившую и опустошившую тебя, и ты вместо желанного, давно не испытываемого отдыха с ужасом и трепетом чувствуешь, что уж наплыла на тебя — смутно ворочаясь в тебе, тревожа и зазывая — новая работа-забота. Так что если при таких занятиях ты в чем и свободен, так только в одном — от постоянной зарплаты! Занимался бы любым нужным и безобманным делом, спал бы, как все люди, и даже сейчас, глядя на тихий серебристый овраг, не занимался бы сравнениями-самоистязаниями и просто с завидной бы думал, как здорово это — сбежать в его серебристую чащобу с девчонкой. Написать бы в назидание молодым, начинающим, только берущимся за бумагу, чтобы они вовремя остановились, не лезли в эту трясину, мучая себя и своих ближних, чтобы жили нормальной полнокровной жизнью, и — тоже нельзя. Потому что есть в нашем треклятом ремесле и такое, что, возможно, не каждая профессия дает испытать. Например, миг в какой-то твой ночной бессонный час, когда тобою выдуманный человек, сложенный, незаметно собранный из деталей, черточек, особенностей, у других подсмотренных и позаимствованных, чудодейственно оживает, становится существом, личностью, по-своему начинает говорить и действовать, спорить с тобой, по-своему, произвольно поступая, тебе уже не подвластный. И в эти высокие святые минуты плевать тебе на все и вся: на глухие редкие прихлопы в левой стороне груди, на собственные житейские неурядицы, на то, что́ через год — на все это, ставшее книжкой, — скажет критик, отчего нередко зависит твое будущее спокойствие и благополучие! Наплевать потому, что в такой редкий миг прозрения и озарения слышишь рожденного, созданного тобой человека и, не думая об этом, знаешь, что вскоре услышат, узнают его и другие, твои читатели, и если потом пойдет поток писем, то своей работой, пусть в малейшей степени, ты все же поднялся до того, что творит народ, до припевки с золотой пробою. Нет, кляни не кляни свою нелегкую судьбу — не уйти от нее, не обойти…

В лунной тишине — нацеловались, что ли! — вздохнули, размахнулись мехи баяна, и первый, грудной, теплый как парное молоко голос, вроде бы и на мои сомнения откликаясь — нет, мужик, не уйти тебе от своего, попробуй-ка без него! — лукаво поддразнивая, сознавая свою силу, выговорил:

Полетай-ка, полетай-ка
В поле, куковеночек.
Попытай-ка, попытай-ка
Без меня, миленочек!

ГОЛУБОЙ ГОРОД

Поздним вечером, накурившись, я оделся, вышел на балкон и, все еще занятый недающейся фразой, не вдруг разглядел, что тут на воле делается. Сначала, хватанув прогоркшими губами чистой мартовской прохлады, машинально отметил, как неузнаваемо, отвычно за зиму, пахнет воздух: ноздреватым снегом, талой землей, что в полдень чуть различимо парует на солнце, а в сумерках подергивается фиолетовой стеклянной корочкой, сладковатой прелью перезимовавшей спрессованной листвы. Потом, также почти машинально, слух уловил слабое побулькивание ручейка, шуршащего и позванивающего льдинками. И лишь после этого уже осознанней, к удивлению, обнаружил, что на улице не темно: в высоком небе сияла луна, заливая отходящий к покою мир прозрачным голубым светом, отчетливо были видны крестовины освещенных и уже черных, погасших окон соседнего дома, вывешенная наружу через форточку авоська со свертками, парочка на углу, слившаяся в таком долгом поцелуе, что казалось, вот-вот задохнется и рухнет замертво… Лунный голубой свет был не только ярок, но и волшебен: в его свечении я внезапно увидел вблизи до мельчайших подробностей то, что вроде бы, по расстоянию и по времени, увидеть невозможно.

Увидел другой такой же март — последний предвоенный март сорок первого года.