Вечная мерзлота

– Большевиком он не был, он был честный и думал, что нищету и невежество можно будет преодолеть… – Горчаков достал папиросы, но не стал прикуривать. – Вся семья такая была, старшие брат и сестра вступили в партию еще до революции, наверное и я вступил бы, будь постарше. Мы все очень верили… Стремление к свободе и равенству началось задолго до большевиков, в других странах это получилось.

– Да как же вы не видели этих зверей? – с досадой крякнул Романов. – На воров! На воров и бездельников вы работали! Меня такие вот в декабре тридцать девятого пришли кулачить… во второй раз!

– А почему тебя в лагерь взяли?

– Так куда же? – не понял Валентин.

– Сослать должны были…

– А-а… – криво ухмыльнулся бакенщик. – Я этим уполномоченным морды разбил… И винтовки у них изломал об угол. Они пьяные были. Пятнадцать лет дали, «пятьдесят восьмую», пункты 8, 9 и 10. Террорист. Хорошо, не стрельнули.

– А выпустили досрочно? – прищурился Горчаков.

– Ну… за героизьм, бляха-муха…

Горчаков смотрел с интересом.

– В сорок четвертом, я пять лет уже отмотал, – Валентин замолчал хмуро, головой тряхнул, будто подтверждая. – Короче, вытащил пьяных начальника лагеря и кума из огня, и там еще один был… Они в бане пьянствовали, она и загорелась. А я их и перетаскал на воздух.

Георгий Николаевич все смотрел внимательно.

– Так и было, мы с работы мимо шли, стрелки мечутся, боятся войти – деревянная-то изба страшно горит! А я это дело знал, вижу, что крыше еще рано падать, бушлат на голову и туда… ну и выволок по одному, один-то уже совсем задохся.

– Хороший начальник лагеря был? – улыбнулся Горчаков.

– Да нет, обычный, старшой лейтенант… А особист, тот и вовсе сволочь… Я про то не думал, кошку, и ту жалко…

Валентин отцепился от бакена. Улыбнулся криво:

– Этот третий мужик, что с ними был, какая-то шишка оказался. Через два месяца на меня документы пришли. Видал?! У них там тоже справедливость бывает. Давай к дому.

– И что же ты, все время тут? – Горчаков разворачивал лодку, вода забурлила.

– Ну, с Анной вот сошлись. Их тут, похоже, навсегда оставляют. Постановление вышло…

Уключины ровно скрипели, течение наваливалось на нос. Мутная от собственной мощи река вольно катила в океан. Редкие желтоватые облака плыли в вечереющем небе. На коряге, торчащей из песчаного островка, дремали крачки.

Сан Саныч проснулся под вечер отдохнувшим, лежал в каюте и думал. Смысл его жизни был в том, чтобы на земле стало лучше. Для этого он сам должен был стать лучше и другие люди тоже. Именно этого от него справедливо требовал Сталин, и именно так он старался жить. С чистой совестью и напрягая все силы. Романов и Горчаков не верили Сталину… Сан Саныч задумался, во что же они верили, и не мог понять. Выходило, что они, отвергая прекрасную идею строительства коммунизма, не верили ни во что и жили для себя. Для небольших дел своей отдельной жизни, о которых и думать не хотелось. Из-за этого, из-за других масштабов, которые им ставил Сталин, они и ненавидели его.

Сан Саныч чувствовал в себе большую веру. Его собственная жизнь не казалась ему такой важной, она была частью чего-то огромного…

34

Лагерной дружбы не существует. В лагере говорят «мы с ним едим» – в этом вся дружба… И все же Шура Белозерцев ждал Георгия Николаича. Спиртик копил, отказывал себе в обжигающем глотке чистого на ночь – в лагерной жизни это немало! Шура копил, непонятно на что рассчитывая, и ждал. Вспоминал, как они прошлым летом с Горчаковым в тайге ночевали. Пустое вроде дело, а в памяти крепко засело, за всю свою арестантскую жизнь Шура никому про свой «подвиг разведчиков» не рассказывал.

Горчаков тоже рад был Шуре. Он вернулся первого августа, поздно вечером, и после отбоя они сели в фельдшерском закутке. Выпили. Закурили, Георгий Николаич устало, но весело посматривал сквозь очки на Шуру, а тот, собираясь послушать об иных краях (Горчакова почти месяц не было в лагере), сам трещал без умолку:

– Тут, Николаич, двух брянских полицаев привезли с трассы. Один, курва, девять ребятишек на тот свет отправил. Сам все рассказывает, герой, сука! Они, говорит, комсямольцы были и пиянерки… – Шура рассказывал, передразнивая неторопливую якающую речь брянского. – «Да как же ты смог, Коля ты вонючий?! – спрашиваю. – Они же дети сопливые?!» – «Да чаво? Связал им руки, вывел за околицу в лясок и перестрялял!»

Шура замолчал, глядя на Горчакова.

– Вот так вот, Николаич! Ему самому тогда восемнадцати не было, и его теперь досрочно отпускают, как малолетку! Бумаги пришли уже – он, тварь, героем и ходит!

Шура выглянул из каморки, послушал неспокойно спящий барак, вернулся и налил еще. Выпили, закусили казенной пшенной кашей, которую Шура заправил шкварками и сухим луком.

– Второй – тоже полицай, и тоже хвастается, как сельчан обирал. Эх, говорит, и пожил в свое удовольствие… И смятана…

– Что ты мне, Шура, про них рассказываешь? – перебил Горчаков. – Видел я полицаев…

Шура смотрел не очень трезво, удивленно и слегка виновато: