Вечное невозвращение

Мы ушли до самого горизонта, так что наш амбар, своей громадиной возвышавшийся над всеми постройками, казался крохотной точкой. А мы шли и шли куда-то, я все говорил и говорил, словно хотел заворожить ее своей речью — о себе и своем детстве, о том, какая она удивительная женщина, еще о чем-то. Мне казалось, если я замолчу, то прервется та тоненькая ниточка, которая вдруг связала нас. Таня молчала, и иногда мне казалось, что она меня совсем не слушает, думая о чем-то своем.

Вдруг она остановилась и велела поцеловать себя. Я подошел и робко чмокнул ее в щеку. Она рассмеялась.

— Вот теленок. В губы, в губы целуй.

Я начал ее целовать жадно, быстро, словно хотел утолить жажду из источника, который сейчас исчезнет, окажется миражом. Таня стояла, опустив руки, закрыв глаза, и улыбалась. Потом моя рука коснулась ее груди, большой и упругой. Таня медленно отстранилась и ласково сказала:

— Рано еще. И вообще, я не хочу быть твоей первой женщиной.

Я страшно смутился и больше не предпринимал никаких попыток.

Мы набрели на старую копну прошлогодней соломы, взобрались на нее и легли.

— Давай ждать, когда упадет звезда. Если успеем что-либо загадать, то обязательно сбудется.

— В это время звезды не падают.

— Не будь занудой — звезды всегда падают. Надо только уметь ждать. И перестань болтать, нужна полная тишина.

Так прошло полчаса или более, я лежал на ее руке, затекла шея, но я боялся пошевелиться, вспугнуть эти самые счастливые минуты моей такой уже длинной жизни. И тут прямо над нами полнеба прочертила огненная полоса. Я почувствовал, как Таня вздрогнула.

— Загадал?

— Да.

— Можешь сказать?

— Я попросил звезду, чтобы ты была моей первой женщиной.

— Какой негодяй! Вмешиваешь звезды в наши отношения! — она резко притянула меня к себе, и я успел подумать о том, какие у нее сильные руки. Она прижалась ко мне всем телом, ее влажный рот обжег мои губы, от страстного желания у меня потемнело в глазах, но меня тут же безжалостно оттолкнули.

— Лежи спокойно. Твоя первая женщина будет блондинкой. Так тебе на роду написано.

— Ничего у меня на роду не написано, — возразил я, но понял по ее голосу, что нужно смириться.

Мы опять лежали, глядя в небо, но больше ничего не происходило, да и желания у меня больше не было. Где-то на востоке уже светлело, но прямо над нами небо было черным, и звезды горели ярко, почти не мерцая.

— Знаешь, мне сейчас вдруг показалось, что нас нет, совсем нет. И никогда не было. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответил я не очень уверенно.

— Вся наша жизнь — секунда перед этой бездной. И были мы, не были — ей все равно. Она просто не заметит. Значит, для нее мы не были.

— Но для нас эта секунда будет очень долгой. У нас будет много детей, и мы доживем до глубокой старости.

— Ты уже жениться решил на мне, дурачок, — она ласково потрепала меня по голове.

— А ты что загадала, если не секрет?

— Я не успела. Я в это мгновение вдруг почувствовала, что скоро умру.

— Тебе померещилось. Я же сказал, что мы доживем до глубокой старости.

— Я не хочу жить до глубокой старости.

— Тогда до не очень глубокой. Хорошо?

— Хорошо.

Мы опять обнялись, спасаясь от ночного холода, и опять целовались, и каждый поцелуй обжигал, словно навсегда отпечатываясь во мне. Вернулись мы под утро, и я был так полон счастьем, что оно плескалось где-то в самом горле.

На следующий день нас развезли по разным бригадам — начали убирать хлеб. Я не видел ее почти месяц — до того стана, где она работала, было километров сорок. И тогда я понял, что люблю ее, понял не просто умом или чувствами, но каждой клеточкой своего тела. Я как бы перестал существовать сам по себе: махал лопатой и видел Таню, шагал по степи и чувствовал, что она идет рядом, дышал, и каждый вдох наполнял меня тревожной радостью. У меня даже появились видения: несколько раз я видел, как она идет к нам через поле нескошенной пшеницы, видел, проснувшись ночью, как она сидит в дальнем, темном углу палатки и ждет, когда я встану. Только надежда на то, что мы рано или поздно увидимся, давала мне силы пережить и полуголодное существование в холодной палатке, и работу с утра до вечера. Хлеб вывозили плохо, не хватало машин, зерно горело в огромных кучах, и надо было постоянно его перелопачивать или бросать на ленту транспортера, когда прибывал грузовик. Это была настоящая каторга, я забыл про свою гитару, мы сидели по вечерам разбитые от усталости, злые, и слушали, как воет горящая солярка в железной печке. Становилось все холоднее, пошел сильный снег и все, что не успели убрать, пришлось бросить.

Нас опять привезли на центральную усадьбу, в тот же огромный каменный сарай, и наши студенты уже были там. С колотящимся от волнения сердцем я бросился к Тане, но она отшатнулась от меня как от прокаженного, недобро засмеявшись:

— Ты что? Наверное, весь месяц с поварихой целовался?