Вечное невозвращение

В шесть утра все находились на своих местах. Капитан подал команду, и в абсолютной тишине стало слышно, как в реакторной громко запели ожившие электромоторы, поднимавшие многотонные блоки замедлителей. Но тут штурман увидел, выскочившую из леса допотопную двуколку, запряженную мощным крестьянским битюгом с большой гривой. Двуколка устремилась к кораблю и начала описывать круги вокруг ракеты. Стоящий в ней парень восхищенно рассматривая ее огромное серебристое тело.

— Капитан! Можно запускать!

— Нельзя, мы сожжем этого дуралея. Надо его отпугнуть, а то он до вечера не успокоится.

Резко взвыла сирена. Лошадь дернулась было, но парень сильнее натянул вожжи, и она, успокоившись, опять пошла по кругу. Потом остановилась. Парень, сложив руки рупором, стал что-то кричать.

— Всем отбой! Штурман, откройте панорамный люк, выясним, что ему надо и когда он уберется.

— Тебе чего, приятель? — высунулся штурман.

И все находившиеся в рубке услышали крик:

— Скажите, это ведь “Меркурий-IV”, не так ли?

— Штурман, врач, быстро наружу, выясните, что это он болтает! Впрочем, я с вами.

Парень узнал их и радостно замахал руками:

— Так это ваш корабль? Вы что, улетать собрались?

— Ты откуда знаешь наш класс?

— У меня дома есть альбом старинных кораблей, — гордо ответил тот. — Я его с детства наизусть знаю, и больше всего мне нравятся “Меркурий” и “Титаны”…

— Погоди, погоди, паренек, — перебил его капитан. — В каком году был выпущен твой альбом?

— Точно я не знаю, но где-нибудь лет за десять до закрытия программы космических полетов и начала ретрореволюции. Да, лет за десять, не меньше.

Штурман опустился на землю и начал смеяться, все громче и громче, пока не поперхнулся и не забился в судорожном кашле.

Амбар на краю света

Ехали в теплушках — в товарных вагонах, где были набиты нары в два этажа. Вспоминая это, я до сих пор не могу понять, почему нас не повезли в нормальном поезде. Несколько вагонов занимали мы — завод “ВЭФ”, несколько — Рижский пединститут. Ехали в Казахстан, в Кокчетавскую область убирать урожай. Тогда это еще называлось — “ездить на целину”, хотя целина была уже пять лет, как освоена, перепахана и более или менее окультурена.

Я долго колебался — ехать или не ехать, поскольку мать уговаривала поступать в институт. Ее самая большая мечта была увидеть сына инженером. Она считала, что я и так уже потерял год жизни, работая после школы на заводе. Но меня никуда конкретно не тянуло, детская мечта — стать летчиком — растаяла, поскольку медкомиссия забраковала меня на дальних подступах к летному училищу. Я все-таки решился подать документы на очень солидно звучащую специальность “Технология машиностроения” и даже сдал на тройку первый экзамен по математике. Но тут обуяла тоска от всей этой технологии: мне на заводе так осточертели механизмы, станки, запах машинного масла, казавшийся тошнотворным после постоянного недосыпа, что я пошел в комитет комсомола и записался на целину.

Уже в вагоне оказался в центре внимания, поскольку взял с собой гитару, знал несколько элементарных аккордов и с десяток популярных и полублатных песенок. Мы сидели в широко раскрытых дверях вагона и горланили песни, заглушая шум колес. Однажды гитара соскользнула у меня с колен, и улетела в чистое поле. После чего весь вагон скинулся на новую, которая и была куплена на ближайшей станции. В каждом городе мы, как обычно, стояли по несколько часов на запасных путях. И ехали, поэтому, очень долго, почти неделю.

Мы стали давать концерты в соседних вагонах, прежде всего, конечно, девушкам из пединститута. Мы пели им о том, как кто-то в весеннем лесу пил березовый сок, про Мурку, и про то, “как раньше был с надеждой, а теперь я без”. И там я впервые увидел Таню Курилову. Она меня сразу поразила: высокая, с черными длинными волосами, которые иногда заплетала в косу, что-то одновременно цыганское и украинское было в ее лице, украшенном огромными, тоже темными, слегка раскосыми, как у азиатки, глазами. И мне очень нравилась ее фамилия — такая красивая: Курилова. Она была немного старше своих подруг, держалась особняком, в ней чувствовался врожденный аристократизм и сильный характер. Она часто зло шутила и бесцеремонно отделывалась от домогавшихся знакомства с ней. И, тем не менее, мужчины все время крутились вокруг. Где бы она ни находилась — в вагоне или в столовой, или потом, в поле — всегда двое или трое мужиков были рядом и развлекали ее, стараясь завоевать внимание.

Я тоже постарался и даже поначалу был обласкан — мне разрешили рассказать о себе: кто, откуда, где учился. Но потом тут же высмеяли мою новую модную прическу “бобрик”, сказав, что в ней я похож на официанта из пивного бара.